|
Анна Гершаник |
|
Предуведомление читателю: Анна Гершаник - поэт, автор книги "Осколки речи", вышедшей в 2003 году, к которой мне в свое время посчастливилось написать предисловие, человек, безусловно достойный внимания самых широких литературных кругов, поскольку, на мой взгляд, она обладает совершенно уникальной, самобытной поэтической интонацией. Эта речь, воплощенная где в классический канон, где - в почти небрежный метр - едкий сплав горечи, боли, иронии, нежности, гнева... Анна Гершаник живет в Керчи (Украина), имеет высшее филологическое образование, публикуется на различных сетевых ресурсах (Стихи.ru, Поэзия.ru, Рифма.ru). Неоднократный лауреат сетевой премии НЛС (Литер.ru).
Прекрасный принц завел: "to be or not..." Мама, осень надкусила яблоко... Позавчера по городу проскакали скифы... Понимаешь, живу в Зурбагане, бегаю по волнам... Мы умели плавать, рыбу ловить, водить суда... Она начинает. Она говорит, говорит... Твое письмо опять летит ко мне... (Леониду Гуревичу) Барух, ты не прав! Натянув поводок короткий... Цыганские тропы российских стихов...
Осязая камешек-горошину Черной глубиной немого рта, Речь моя, начнемся по-хорошему, Задрожим мурашками хребта. На квадраты мраморные высыпем Звонкое неровное драже. Речь моя, начнемся – хрипнем,
высипим – Как не начинаются уже. Каменное небо голос сплющило, Высосало звук, и оттого Нет ничтожней гласа вопиющего, Нет благословеннее его. И мнит, что
слышит струй кипенье, Что слышит
ток подземных вод… Тютчев Бряцает
бог на безголосой лире. Закатом
плавятся дома. Как
много понимаешь в этом мире, Сойдя
с ума! Пускай
иной идет на плаху Иль
странствует – не знать ему вовек, Как
любопытно вечность бьет с размаху По
голове, Какие
бездны смотрятся ночами К
тебе в окно! А
что былые песни отзвучали, Не
все ль равно? Кувшин
разбит. Слизнул осколки Бездонно-черный
рот. Куда
ты шел? Что нес? Как долго? Кто
разберет… Уходят
в небо тысячи ступеней. Шепнули:
«Лезь» – полез. Но
шепчет на ухо не спесь, не Бог, не гений – Болезнь. Прекрасный
принц завел «to be or
not…», А
значит дело швах – не по пути нам. Из
всех семи мне неизвестных нот Он
выбрал ДО и прояснил картину, Добавив
ноту СТА и ноту ЛА. Ну,
как дела? Пока не родила, Хотя
могла бы. Вечность не порок – А
значит, не в моем распоряженье. И
то, что здесь мелькает между строк, Окажется
при сильном приближеньи Стекляшкой
пошлости, песком души – Для
вечности все средства хороши. Принц
выслан в Данию – на корабле В
сопровожденье пары гильденстернов. Пускай
твердит: «Совсем проела плешь… Да
хрен ли в ней? – законченная стерва…» И,
жидкой прядью плешь свою прикрыв, Уходит
в пиво-водочный заплыв. Я ненавижу собирать цветы: От них разит безумием и сеном. Светило оборвалось с высоты И, напоровшись на антенну, село. Театр уж пуст. Сгустилась тишина. Ни драмы, ни романа. Сплю одна. Почему-то
хочется вновь и вновь говорить с тобой, Желтая
флейта, поющий тростник… Этот
напев сам собою возник Из
сочетания слов. Ветер
подул – и послышался свист, Будто
играет воздушный флейтист Меж
почерневших стволов. Мой
похотливый коричневый друг, Взгляд
твой беспечен, мотивчик упруг, Свищешь
себе же во вред – Вон
на пути твоем легком стоит Мстительный
гад, записной фаворит, Мраморный
бог-кифаред. Что
ему твой непонятный язык? Вой
– его голос, и взгляд его – зырк. Щурится
исподтишка: Кто
здесь не верит в его торжество? Кто
недоволен? Кто ценит его Ниже
печного горшка? Ты,
ради песни не рвавшийся в бой, Чтивший
Вэрлэна, ценивший Рэмбо, Шкуры
не смог уберечь – Вот
она свищет на теплом ветру. Музыка
флейты – смертельнейший труд, Перекрывающий
речь В
этой кумирне, где "петь или жить" – Выбор.
Над солнцем горгона кружит. Гидра
в пруду разлеглась. Змей
выползает из черных колец. Рыщет
рычащей эпохой стрелец – Страшен,
полутораглаз. Дети
Агари давно негодуют на нас: Так,
пустяки – перепалка из-за наследства. Только
и слышишь, что снова взорвало фугас Их
навсегда оскорбленное кем-то детство. В
нашей песочнице – свара из-за песка, Из-за
лишних куличиков, из-за ведерка. Кто
виноват, что земля тесна, узка, Что
стирает нам души своей каменистой теркой? Слыша
проклятья, спешат из соседних дворов – Слезшие
с пальмы, с печи, от станка, от сохи ли – Дети
чужих матерей, и горит, суров, Взгляд
отчужденья – в спину детям Рахили. Что
это: детский мир или детский дом? Слишком
жива голова на заточенной палке, Черные
мухи летают с таким трудом, Будто
пришиты к воздуху нитками Парки. Где
мне укрыться от детских звериных лиц, От
ударов кипящей недетской злобы? Разве
лишь там, где в высокой траве разлеглись Самые
мирные дети – дети Ниобы. Наши
цвета – золотистый, коричневый, бежевый – Жареный
лук, румяная рыба, хрустящий вечер. Беженка,
сидя в золе, повторяю: «Где же вы? Где же вы? Где же
вы?» Слышится:
«Где же я? Где же…» Не части – осколки речи. Это
жаргон, то есть идиш – немецкого пасынок. Отчим
посмотрит прищурясь – и слово сожмется в
кричащий от страха холодный комочек. Сколько
веков мы служили рудой для потных побасенок, Для
показательных пыток, и порок, и прочих примочек?! Красным
покрасили горло нам, спины – малиновым, Синим
– лицо и губы, желтым – грудь и плечи. «Либо
вы, – нам говорили, – сдохнете к дьяволу, либо вы К
дьяволу сдохнете». Крыть оказалось нечем. Сдохли.
Умерили жесты, картавить бросили. Воздух
очистили от чесночной вони. Лексику
освободили от «цигэле», «фидэле», «фишэле»,
«фейгэле», «мамэле», «Йосэле», Чтобы
арийской фене не тушеваться на этом фоне. Те
же, кто по недосмотру случайно выжили, В
южной стране одичали, оближневосточились,
ожесточились. Лучше
ли, хуже ли стали они – не знаю – ниже ли, выше ли. Стали
другими – не нами. А мы, значит, стали – ничьими. Нас
больше нет. Мы свое отдышали, отпели, отбегали, Отторговали,
отпрыгали птичьим поскоком нелепого танца. «Люлэньки,
Йосэле, майн либер кинд – кляйн качкэле, фишэле,
фейгэле…» Спи,
нерожденный малыш. Спи, мой милый. Не вздумай
рождаться. –
Эй! –
Девочка, не надо так кричать. –
Я никогда не буду на Боспоре? –
Ну, почему же? Путь туда далек, Но,
вопреки всему, не бесконечен. Моря
имеют свойство омывать, А
значит – подразумевают сушу. Недели
за две, если повезет… –
Ты в Киммерии был? –
Я там родился. Холмы
и травы – больше ничего. –
Как ничего?! Такого быть не может! А
золото, лежащее вдоль рек? А
скифы – эти кожаные люди – Их
сотни? –
Миллионы, даже тьмы. –
Ну вот! А ты сказал… –
Я не учитель, А
педагог. И я вожу тебя Путем
коротким – в школу и из школы, Дорогой
охраняю от собак, От
грязных посягательств педофила. А
что лежит по сторонам пути На
дальнем или близком расстоянье – Меня
не трогает. –
Так жить нельзя! Ведь
это рабство. –
Ну конечно, – рабство. –
Да нет же! Рабство – косность, узость, смерть – В
значении духовном! –
Может статься. –
А мне учитель говорил о том, Что
есть на свете чудеса такие, Что
и не снились нашим мудрецам! О
смелых и отважных мореходах, Открывших
столько островов и стран, О
людях со свиными головами, О
змеях, пожирающих суда, О
том… –
Пусть говорит, как можно дольше. Я
посижу в тени, в углу двора, Затылком
опершись о твердый камень, И
подремлю. А может быть, схожу Куплю
вина – вчера заначил драхму, Когда
хозяин – твой отец – ушел Куда-то.
Так что пусть учитель Болтает,
отрабатывает хлеб. –
Ты просто раб! –
И то… –
Я – не рабыня! Я
выучусь считать до десяти, И
вырасту, и совершу открытье! Ты
слышал? Я открою что-нибудь!!! –
Откроешь… Ты
мне, кажется, не веришь? Ты
думаешь, я просто так?… Но знай – Я
стану взрослой… –
И сыграешь в ящик. –
Я… –
Не кричи. Тебя учитель ждет – Пойдем,
Пандора. Мама,
осень надкусила яблоко. Побегу
смотреть, как тает в небе Лето,
поджимающее лапы, как В
облачные прячется отрепья Солнце
перезревшее, как за море Листья
улетают. Не сидеть же В
комнате – гнилой тюремной камере. Выдайте
мне обувь и одежду! Желтый
воздух, будто роза, колется. Я
всего лишь на минутку, мама! Что
ты вслед глядишь мне, как покойница, Стоя
у креста оконной рамы? Позавчера
по городу проскакали скифы – Напугали
девочек, озадачили братву, потревожили ментов. В
городе подскочили цены, взлетели тарифы, С
прилавков исчезло мыло дешевых сортов, А
также спички и соль. Кочевники без стесненья Попытались
уйти в Тамань, но были там Задержаны
пограничниками до выяснения И
придания рожам соответствия паспортам. Греки,
напротив, высадились интеллигентно да так и Осели
по прибрежным барам, обещая через год По
заказу местной диаспоры станцевать сиртаки, Устроить
игры, а после выступить в поход На
кафешку «Троя», чтобы освободить Елену – Официантку,
переманенную с месяц тому Менеджером
кафешки «Троя» из кафешки «Микены»… Так
и пьянствуют до сих пор: ни сердцу, ни животу, ни
уму. Сарматы
осели по близлежащим селам, И
грудастые девки таскали из дома в дом Молодых
сарматиков – кривоногих, шустрых, веселых, Покуда
сарматы не съехали шумным гуртом Под
давленьем армян, евреев, генуэзцев, татар, Казаков,
турок, русских, украинцев и т.д. Теперь
понимаешь, насколько мой город стар? Как
он мучим ветрами, временем, отраженьем в воде, Солью
в морских суставах, горечью тополей? – Так
старик сидит при дороге – ослеп, оглох. И Наша
издерганная эпоха кажется чуть веселей На
фоне его кровавой, тревожной, больной эпохи. Понимаешь,
живу в Зурбагане, бегаю по волнам, Спотыкаюсь
о гребни, скольжу на склонах. Этот
город предан земле, а значит нам – Сторониться
привычек его приземленных, Улиц
кривых, мелеющей летом реки, Колючих
торговок семечками, сочных торговок вишней. И
я, вынимая хлеб из его равнодушной руки, Чувствую
себя не третьей, но все-таки лишней. Убегаю
в море, но скоро перехожу на шаг, Потому
что страшно остаться одной в водяной пустыне, И
в груди завывает громче, чем ветер в ушах, Тоска
по дому, где ужин одиноко стынет, Где
мама пишет записку: «Погрей еду, Вымой
посуду, будильник поставь на восемь». Даже
не думает, что, может, я не приду, А
ведь ей прекрасно известно, где меня черти носят. Но
она почему-то знает, что я все равно вернусь: Не
уплыву с матросами, не заблужусь, не сгину, Не
отправлюсь кормить медлительных, как время,
медуз, Продырявив
с разбегу морщинистую морскую спину. Мы
умели плавать, рыбу ловить, водить суда. Она
начинает. Она говорит, говорит, Леониду Гуревичу Сперва
беспокойство. В глубины ушли – Барух,
ты не прав! Натянув поводок короткий, Цыганские
тропы российских стихов – © Анна Гершаник 2005 |
