Михаил Богуш

Михаил Богуш

[ Вира ] [ На форзац ] [ О чем это я ] [ Майна ]

Предуведомление читателю:

Михаил Богуш - молодой человек многих дарований, в результате чего ему сложно сосредоточиться на каком-то одном из них, и литература в основном выполняет для него роль изящного хобби. По профессии - культуролог, окончил философский факультет СПб университета. Живет в Гатчине и пишет - медленно, но верно. В сети представлен на различных проектах, в частности, на Стихи.ru, на бумаге - в нескольких коллективных сборниках, за давностью лет и малыми тиражами ставших раритетами.

Соль земли покинула эту землю...

Познакомьтесь с кентавром...

Фотопортреты, в рамках и без...

ТИХИЙ ВЗГЛЯД НАБЛЮДАТЕЛЯ

Неожиданно вышла из строя весна...

Прогулка по болоту. Мысль о тверди...

Тенистый дворик. Летнее кафе...

Дорога безразлична к пассажирам...

Коллекция фобий не хуже коллекций иных...

Свет скользит по карнизу, заглядывает в окно...

Портрет реального лица - коллаж...

ЭЛЕГИЯ

АВГУСТ-2003

ВАРИАЦИИ

***

Это город, в котором

можно медленно падать,

но уж если упал...

С. Куприянов

Соль земли покинула эту землю,

тихой сапой приходит отсутствие стиля,

и дома, тротуары и фонари,

холодящие светом (который стелит,

излучает себя же), себя же забыли

навсегда. А бесцветная внешность фасадов

ни о чём, разумеется, не говорит.

В этом городе принято медленно падать,

а, упав, превращаться в гниющую падаль;

и фотограф, снимавший бесстрастные лица

толпы для того, чтоб в неё не влиться,

будет долго сидеть над своими снимками,

удивляясь обилию мёртвых морд

и тому, что лицо, потерявшее мимику,

это всё же портрет, а не натюрморт.

***

Познакомьтесь с кентавром, пойманным нами на главной

улице второстепенного городка.

Как вы видите, это не миф, и, хоть род его славы

тот же, что у мутантов в Кунсткамере, это

ему не мешает жить, сознавать, что пока

здесь холод и снег, и в природе, и в душах – тоска,

но, зная закон диалектики, верить в лето.

Мы могли бы узнать о нем больше, но, видно, кентавры

тоже строили башню, смешавшую языки;

так что мы с ним общаемся с помощью мимики и

странных жестов, похожих на вычурные метафоры.

Что они означают, не знаем ни мы, ни он,

но к ним больше доверия, чем к синтезу речи со ржаньем

(так в очередной раз подтвержден известный закон

пониманья без слов). Но порой я смотрю в глаза ему

и читаю в них только желанье уйти в себя,

стать свободным от всех канонов легенд и сказаний,

жить вдали от людей, питаясь вкусно и не любя

никого.

***

Фотопортреты, в рамках и без,
слоник фарфоровый, чучело белки...
Если здесь и обитает бес,
то, вероятно, невзрачный и мелкий,
живущий в часах и снимающий, срез
за срезом, как бритвой, минутной стрелкой,
мёртвые ткани событий и дат
(ремонта, приёма гостей или пищи).
Путаясь в этих волокнах, как нищий –
в спектре эмоций, что выразил взгляд
прохожего, плавно вошедшего в студень
тумана, здесь пробуют жить и люди...

«Тапочки, книги, посуда: то, в чём,
скрытом от взглядов извне стенами,
крышей, мы видеть привыкли дом,
не контактирует больше с нами».
«Вы представляете, эти часы...
звук невозможный... да, правда, вы тоже?
Звук, вызывающий крупную сыпь
в душе, хорошо ещё, не на коже».
«... сопоставимый с шумом дождя...»
«С детства они глубоко неприятны, –
стрелки и стрелочки, что, идя
вперёд, неспособны пойти обратно».

Вот несколько дикорастущих цитат,
почти превратившихся в зимний сад
в лояльной ко всем формам жизни квартире.
Их листья мясисты, а корень ветвист,
им нужен, скорее, садовник-лингвист,
а вовсе не автор, чей образ пунктирен,
чей творческий замысел явно нечист,
амбициозен и пахнет горелым,
чья воля слова загоняет на лист
и строит, как пленников перед расстрелом.

ТИХИЙ ВЗГЛЯД НАБЛЮДАТЕЛЯ

Время года, укрывшее рыб подо льдом,
превратившее озеро в площадь, а дом –
в штаб спасения личности от мороза,
много тише сезона цветения лип,
придающего жизни стремительность клип-
а, но тонко владеет искусством гипноза.

Погруженная в анабиоз холодов,
сеть проспектов и улиц хранит свой улов:
отпечатки ступней, эхо реплик и фраз, и
тем не менее, странно, что в этих местах,
где сонливость пейзажа есть свойство холста,
может ярким пятном засветиться праздник.

И, однако же, он налицо. На лице
у хозяина вечера – плесень улыбки.
Рядом с ним – давний друг, схожий с мухой цеце,
а с другой стороны, незнакомый и зыбкий,
в кресле тихо мерцает еще один гость,
и хозяин слегка озабочен, пытаясь
вспомнить, кто он. Но тот отвечает : «Бросьте»,
и, в стилистике сна, начинает таять...

Вереница теряющих целостность лиц,
может статься, не худшая из верениц,
но сомнительна как украшение дома.
Праздник тихо и плавно впадает в кому.
Кто-то оцепенел и вошел в мир вещей,
кто-то ждет скорой смерти, как нервный Кащей...
и во сне ощущает себя пророком,
продираясь сквозь сизую вязкую мглу,
современный сатир, задремавший в углу
стола, задевая бутылку рогом.

***

Неожиданно вышла из строя весна.
Воцарилось сухое и знойное лето,
словно явь параноика вышла из сна
утописта, меняя людей и предметы.

Шёпот, тени, шаги за спиной, терпкий прах
обветшавших и выцветших цивилизаций
(пыль, иными словами), улиточный страх
перед мыслью, что прочный хитиновый панцирь

может сделаться чем-то иным, что слова
в атмосфере пустой, безразмерной, безличной
(где пугливое эхо живёт на правах
квартиранта) становятся лёгкой добычей.

Это, вроде бы, повод учить языки
жестов, мимики, танца, рисунков, наскальных
и настенных; но лучше, резцы и клыки
обнаружив, застыть в первобытном оскале.

Впрочем, лучше ль? Оскал тоже знак. Он всегда
предсказуем, как тени, бегущие следом
за бегущим теней, как живая вода,
неспособная сделаться льдом или снегом.

***

Прогулка по болоту. Мысль о тверди
бледнеет с каждым шагом, становясь
одной из вечных тем. А образ смерти,
напротив, обретает плоть и связь
с реальностью, мельчайшие детали
которой наливаются свинцом
угрозы и поблёскивают сталью.
Скупой пейзаж смыкается в кольцо
и душит страхом, словно бы удавкой.
За этим следует... а впрочем, нет,
не следует. Редакторская правка
природы, оставляя мощный след
на жизни персонажа, нехитра
и столь проста, что смысла нет сердиться:
он тонет, понимая, что игра
не стоит любопытства очевидца,
но здесь – иное. Оттесняя страх,
он озирается и видит рядом
с собою кочки, дальше – пыльный тракт...
Нет, это даже не предмет для взгляда.

***

Тенистый дворик. Летнее кафе.
Вокруг всё движется, стремясь укрыться
от зноя, и, потерянной строфе
подобные, потерянные лица
прохожих приближаются к простой
своей природе (воск есть воск, а кожа...
опять же, воск) и тают, как, чуть позже,
растает город, скрывшись под густой
и влажной водянистой пеленою.
Двор медленно плывёт в её волнах,
похожий на Ковчег, под трели птах,
чьи предки, может статься, пели Ною...

Три месяца спустя. Двор больше не
Ковчег, скорей, колодец, где на дне
мерцает жизнь, как радуга бензина.
А город не растаял, сохранил
себя, готовясь погрузиться в зиму.
Дома, подъезды, торжество перил
и лестниц над зависшим в межэтажном
пространстве лифтом. В лифте кто-то спит,
налётом отстранённости покрыт.
Как правило, он видит сны-коллажи,
сегодня - нет: герой бредёт уныло
по парку. Парк красив и в меру чист.
Лица касаясь, старый жёлтый лист
в нём вызывает трепет некрофила.

***

Дорога безразлична к пассажирам
автобуса, автобус глух и слеп как
к последним, так и к первой, к вязкой, жирной
обочинной земле. Густеет смог,
что гипсовая пена; видно, Бог
задумал снять себе на память слепок
с ландшафта и движения, с дерев,
лишённых листьев, с листьев, схожих с прахом
из урн, с усталых пассажирских страхов,
прозрачных, как природа в октябре,
и влажных, словно кожица мокрицы.
Густеет смог. Слепой автобус лихо
несётся мимо длинной вереницы
жилых строений, редкостно безликих.
Что, в общем, правильно. - К чему им лица?
Вполне хватает окон, крыш и стен.
Но вскоре и они неразличимы:
туман и мрак сгущаются, не с тем
ли, чтобы в подступающей ночи мы
внезапно ощутили пустоту,
тотальное отсутствие предметов?
Едва ли так. По крайней мере, тут,
в салоне. А теперь представим: лето,
Крым, утро, горный воздух. Серпантин,
и мы в его асфальтовом узоре
находим украшение пути.
А слева, если верить карте, - море.
Но карта лжёт. И удивлённый взгляд
фиксирует лишь белизну экрана.
Вот пустота... - в квадрате? - Нет. Квадрат
имеет форму, здесь же... даже странно...
мир обрывается. И, будучи изъят
из бытия, пейзаж лишён изъяна.
Нам безразлично - студень, полотно,
туман, экран без фильма, - всё равно,
предмет для взгляда есть. По крайней мере,
вглядимся дружно в пустоту: она,
кошачьей грацией наделена,
неторопливо слизывает берег.

***

Коллекция фобий не хуже коллекций иных.
Её собирателю ведом восторг неофита
и свойственна цепкая память свидетеля. Сны -
его территория, в них он ночует и в них
исследует люки, подвалы, могильные плиты.

Однако явь также его территория: тут
живут голоса, бродят тени, бытийствуют ткани
и водятся жесты, и запахи пышно цветут,
и хищная память его не считает за труд
все это оплавить и сделать своим достояньем.

И вот - голоса. Голос первый изрядно мясист
и сочен, и красочен, и во всех смыслах изряден.
Им мог бы владеть полнокровный седой гармонист,
он мог бы быть почерком, плавно ложиться на лист
слоистою пастой, в густом окружении пятен.

Хозяин мясистого голоса, в прошлом - поэт,
степенный ценитель добротного ладного слова
("возрадовался", "возлюбил", "посему", "паритет"),
беспечно уверенный в том, что хороший сонет -
разумный субъект, многоклеточный, но небелковый,

давно неприятен коллекционеру мане-
рой сипло свистеть, сквозь одышку слова пропуская,
мучнистостью кожи лица, пряным взглядом, на дне
которого, словно в похмельной густой пелене,
шевелится сила, хтоническая и глухая.

Ничто не забыто, и вот уже голос второй
негромко звучит, мягко трётся о тёплые уши
коллекционера, но тот, поглощённый игрой
не слов, но желудочных соков, скучает. Пусть рой
жужжащих согласных жужжит, остывающий ужин

ему интересней и ближе, а стало быть, нет
причин доверять мутным волнам словесных потоков;
но волны текут, и несут непогоду, билет
на модный спектакль, груз болезней и прожитых лет,
угрюмое знание как же нам всем одиноко в

среде пластилиновых варваров. "Знаете, мне
не нравятся ни театралы, ни зверская сила
искусства. Но, правда, однажды... и то лишь во сне...
сильнее, чем "Фауст", чем Горький и пьеса "На дне"...
театрик был анатомический, но очень милый".

"А зря, молодой человек. Плоский юмор меша-
ет вам осознать много важных вещей. Посмотрите:
вот я перед вами. Не хиппи, не панк, не клошар.
Слегка полноват, но размеры диктует душа
своей полнотою. При этом, я - преданный зритель".

Субстанция гостя не хуже - заметен повтор -
но так и задумано - шумных своих акциденций.
Вот гости уходят (и каждый, как опытный вор,
уходит бесследно), и дом обретает простор,
и вы (дрожь в конечностях, влажный язык полотенца

вокруг головы) приближаетесь к кухне, где ждёт
вас поздний обед, от предчувствий дурных холодея.
Филе тучной птицы, картофель, маслины, компот.
Мясистые ткани, волокна клетчатки ваш рот
жуёт увлечённо, в глухом упоенье злодея.

А ночью вы спите, и сон ваш не то чтобы груб,
скорей, безразличен и мерзко насмешлив. Вам снится
друг смутного детства, Евгений Аронович Трупп,
тасующий в мятой колоде знакомые лица.
Волокна и ткани в желудке вступают в игру,
и мстительно бьётся о стенки бескрылая птица.

***

Свет скользит по карнизу, заглядывает в окно,
обозревает то, что видел уже давно
и не однажды: пространство, убитое стеллажами,
стул, сервировочный столик в руинах вчерашней еды,
подле - кровать, и на ней - лоснящийся плотный волдырь...
впрочем, нет - человек, если судить по пижаме.

Это - натуралист, он мучается во сне,
чувствуя на лице цепкую тварь, но не
опознавая последнюю по списку известных тварей.
Ясно одно: насекомое, но стоило столько лет
заниматься наукой, чтобы определить... и нет...
и не было ли поспешности в превращенье души в бестиарий?

В следующей квартире шторы черны, её
свет брезгливо минует, чувствуя в ней жильё
этого... ну, вы знаете... ценителя тех, что не дышат.
Хотя, как известно соседям, в ней обитает лишь
дама-фотограф, лучшая в запечатлении крыш,
трогательно влюблённая в чучело крупной мыши.

Из третьей квартиры все, кто её занимал, ушли,
вытесненные временем, и нынче здесь всё в пыли:
стены, пол, потолок, получившие вольную вещи...
Так время играет в киллера, пространство играет в музей;
опытный антиквар подбирает друзей
по сохранности, возрасту, количеству мелких трещин...

Сей славный специалист однажды придет сюда
и, видя обсиженный солнцем, как мухами, подоконник,
почувствует, что устал копаться в чужих следах,
но умолчит об этом родственникам покойных.

***

Портрет реального лица - коллаж,
мозаика. Кусочки стертой смальты
соседствуют с обрывками газет,
частицами еды, пенькой, ножами
для колки льда на кубики - куда ж
без них - ...с однажды выполненным сальто,
надеждами, ушедшими в клозет
без права возвращения... В пижаме,

голодный, злой, герой встает в ночи -
реальное лицо конкретно смято
отсутствием подушки, в голове:
- дрянной мотивчик лихо пузырится -
- позвякивают мерно, как ключи
в кармане, оловянные цитаты -
- нет мыслей, но под тонкой кожей век -
остатки сна, где улицы и лица

сливаются в злокозненный гибрид
фантазии и памяти предметной,
а хоровод "в-лесу-родилась-ё..." -
единственно возможный вид движенья.
Во сне, известно, память говорит.
Порой, конечно, может ляпнуть бред, но
бывает, что на мушке у неё
случается достойная мишень. Я

люблю понаблюдать, как мой герой,
чей комплексный портрет недавно начат,
отыскивает на просторах сна
бесспорно достоверные детали,
как, археологической игрой
захваченный, гадает, что же значит
недавняя находка. А она
лишь произвольный перечень реалий:

Забор, на нём - загадочные знаки,
Валяющийся рядом лист бумаги
С песчаной литографией ступни с
Дефектом пятки... скользкий, как карниз,
Взгляд на портрете бравого вояки...
Дома, дома, разросшийся до рощи
Кустарник, за которым скрыться проще,
Чем за стеной... чугунный эталон
Вождя, что был отнюдь не Аполлон...
"Фольксвагена" ржавеющие мощи.

Всё это рухлядь, сетует герой.
не антиквариат, но барахло, - лишь
дотронешься, - рассыплется, представ
осколками, словами без контекста.
Небытие, покрытое корой
значенья, хуже бабочки: проколешь
крылатую иглой - и вот, состав
пыльцы на пальцах... Здесь же просто тесто

без цвета, вкуса, запаха. И в нём
барахтаются некие фигуры,
безликие настолько, что для них
спасенье - в слове "некие". Так нет же -
представиться спешат: "Арсений, Гном
(детсадовская кличка)", "Тётя Шуры...
не знаете? - Ну, помните портних
в ближайшем ателье? Вот та, что реже
смеётся..." Друг, чья речь имеет вид
затянутой в корсет надменной леди,
лицо дано не в фокусе, а взор
совсем не по-хорошему двоится,
герою - впрочем, тот уже не спит.
Герой мечтает страстно о котлете.
Котлеты нет. Есть комната, узор
на шторах. Койка. Тумбочка. Больница.

ЭЛЕГИЯ

И. М., Л. Ш.

Если верить окну, то за ним - за окном -
Мир устойчив в движении, как метроном,
Лаконичен, компактен и прост.
Некрасивые дети бредут в гастроном,
Сапоги генерируют хруст

Перезревшего наста... Мир, видимый из
Наших окон, блестит, словно новый карниз,
Состоит же из двух-трёх домов,
Снега, пьяного выкрика "Чтоб ты прокис!",
Кошки (что, никого не поймав,

Истязает свой хвост), перепуганных птиц,
Обветшавших саней, опрокинутых ниц,
Вросших пёстрым сиденьем в сугроб...
Сонный взгляд, продираясь сквозь прутья ресниц,
Поневоле становится груб

И неточен в деталях. По сути, всё то,
Что он видит, не больше, чем цирк шапито:
Купол, стены, трамплины ветвей;
А по центру шатра, будто клоун в пальто,
Узнаваемый зверь снегоВий.

Это чудо - предельно понятный ландшафт,
Мир, лишенный ущелий, провалов и шахт -
Ты не сможешь осмыслить вполне,
Не уехав отсюда. Когда же, зажав
(Морякам и скитальцам сродни)

Горсть земли в кулаке, ты покинешь свой край -
Гений места отпустит помпезное: "Cry
'cause you'll never return!", перейдя
На язык отчужденья - начнется игра
В ностальгию и жизнь впереди.

АВГУСТ-2003

Фрагментарная память сдается в утиль,
Полноценное лето - внаём
Экскурсантам. Приметив в эклектике стиль,
Мы эпоху свою узнаём,
Узнаём и пространство, в котором живём,
И простудный туман над Невой...

Скорбный дервиш, в пустыне узрев водоём,
С омерзеньем глядится в него
Взглядом, полным песка: мол, изыди, мираж,
Но мираж не исходит, затем,
Что рождён в данной местности (как эпатаж
И надломленный вопль - в пустоте),
Что присущ ей, как стрелки присущи часам
И минуты - часам, но иным.

Племя белок, не знающих ни колеса,
Ни его закругленной длины,
Обживаем руины былого вели...,
Не пытаясь понять, чья же блажь,
Чьи досужие помыслы нас привели
В этот мир, узнаваемо наш.

ВАРИАЦИИ

1.
Пересекая вечность по прямой,
Мы движемся, как движется немой
В пространстве неподвластной связкам речи.
Вокруг него, как сорная трава,
Колышутся фонемы и слова,
Но прикоснуться к ним бедняге нечем.

Мы движемся, как маятник Фуко,
Пространство рассекая столь легко,
Что опытный историк на исходе
Столетия на наш не выйдет след,
Так, словно бы в теченье этих лет
Мы только снились Богу и природе.

2.
...................................
...................................
...но говорим: «Нет, весь я не умру»,
Царапая древесную кору
В попытке удержаться в настоящем;
Последнее же тает и скользит,
Как бы в насмешку открывая вид
На ту, кого не ищем, но обрящем.

3.
...На чем ты медитируешь, когда
Над головой смыкается вода,
И твой последний выдох устремится,
Зеленоватым шариком скользя,
Туда, куда тебе теперь нельзя,
Наверх, где воздух, улицы и лица,
И все, чем внешний мир еще пестрит,
Сливаясь, образует не гибрид,
Но карнавал?; всего обидней то, что
Тебе не мимикрировать под них,
Живущих жизнью, пишущих дневник,
Читающих по воскресеньям почту.

4.
Возможно, впрочем, пустота – обман,
И там все так же: резвый графоман
Строчит про душу, порванную в клочья,
А между тем под ветер перемен
Довольно темный петербургский день
Сменяется не меру светлой ночью.

[ Вира ] [ На форзац ] [ О чем это я ] [ Майна ]