|
| |
[ Вира ] [ На форзац ] [ О чем это я ] [ Майна ]
Предуведомление
читателю:
Леонид Марголис -
поэт, литератор, по профессии - журналист. По
моему ощущению, Марголис относится к
продолжателям лучших этических и эстетических
традиций русской (советской) поэзии 60-х годов
прошлого века (Левитанский, Самойлов), и является
одним из немногочисленных известных мне
людей, кому - чтоб без особого пафоса сказать -
удается подлинная гражданская лирика,
основанная на очень горькой, человеческой ноте.
Живет в Москве, публикуется на различных сетевых
ресурсах (Стихи.ru, Проза.ru, Поэзия.ru, Рифма.ru). С
нетерпением продолжаю ожидать, когда же он
озадачит себя подготовкой к печати бумажного
сборника.
ОПУБЛИКОВАННЫЙ
ДНЕВНИК (ОЖОГ)
Это
было когда-то где-то...
БОМЖИ
Скоро...
Словно
ярмарка меда в Коломенском...
Ты
не помнишь, что нам задано?..
ЗАДАЧА
Над
усталою Сеной млечною...
Если
буду в бреду - не отчаивайся...
ОДИНОЧЕСТВО
Я
спросил свое тело...
Вот
и нет меня...
Теплилась
недолго переписка...
ДРУГУ
ОПУБЛИКОВАННЫЙ
ДНЕВНИК (ОЖОГ)
Тебе нравится маленький франт,
ты цитируешь к месту Лукреция…
Твой дневник – не дневник Анны Франк,
потому что не будет Освенцима.
Разболелся некстати живот,
все печенки проела ботаника…
Дым останков твоих не уйдет
в поседевшее небо Майданека.
Нос в веснушках – какая-то жуть!
Поцелуй – это страшно и весело!..
Не прервется, по счастью, твой путь
в «душевых номерах» Берген-Бельзена.
Вот и будущий муж твой в седле.
Вот и сын твой в оранжевой кепочке.
Жили-были на нашей Земле
две такие похожие девочки.
* * *
Это было когда-то где-то –
полыхало большое гетто.
Впрочем, мало ли что где было,
что не каждому сердцу мило.
Говорят, здесь бывают лоси.
Полыхает в округе осень.
И летят, устилая склоны,
звезды желтые старых кленов.
Я гуляю по лесопарку,
собираю я их в охапку.
Я поставлю их дома в вазу,
чтобы было приятно глазу.
Это ж было когда-то где-то –
полыхало большое гетто.
То ли не было, то ли было.
(Кто я? Что я? Брусочек мыла.)
То ли кадиш звучит во Храме,
то ли «Господи!» надо рвами,
и горят по лесам и градам
пятисвечники листопада.
БОМЖИ
Сатанеет зима.
Что ей ветхие трубы?
Снова в моргах Москвы
не опознаны трупы.
Будто нет ни имен,
ни судьбы за плечами…
Их земле предадут
без особой печали.
Будет так же греметь,
«над просторами рея»,
их сквозь пыточный строй
протащившее время.
Юбилеи, цветы,
презентации, вина –
это все не про них,
им положено сгинуть.
В вакханалии дней,
в изнуряющей качке
ближе нам и родней,
кто силен и удачлив.
Холод душ - он для них
пострашнее, чем вьюга.
И выходят они
обреченно из круга.
И уносят с собой
беспощадное знанье
в небеса над Москвой,
в неземное сиянье.
***
Скоро в снег
побегут струйки,
скоро будут поля в хлебе.
Не хочу я синицу в руки,
а хочу журавля в небе!
Семен Кирсанов
Скоро в снег побегут струйки?
Скоро будут поля в хлебе?
Ты не хочешь синицу в руки?
Получай журавля в небе!
Ты живи с журавлем годы,
ты слагай журавлю оды.
Ты небесный блюди траффик,
а синиц посылай на фиг.
Но ударит листву оземь,
и нагрянет твоя осень.
Не буравь небеса взглядом –
журавля нет как нет рядом.
И расслышав хорал вьюги,
ты синицу возьмешь в руки.
Под холодным пустым небом
ты накормишь ее хлебом.
Навсегда унеслось лето.
Журавли далеко где-то.
И в преддверьи большой стужи
ты синице одной нужен.
Оборвался лесной гомон.
Вновь она прилетит к дому.
И тогда ты поймешь, друже:
так стучат не в окно – в душу.
* * *
Словно ярмарка мёда в Коломенском,
нам по осени лето обломится.
Потому что за чашкою чая
славным мёдом тебя привечаю.
Расцветают цветы-медоносы,
выпадают медвяные росы,
и улыбкой июньскою светится
юный профиль медового месяца.
И полны золотыми июнями,
мы с тобою становимся юными.
Мнутся годы в прихожей сиротками,
и становятся ночи короткими.
Потому что слова уже сказаны,
а уста твои мёдом намазаны.
И забытою нежностью светится
Чуткий профиль медового месяца.
* * *
В. З.
Ты не помнишь, что нам задано,
и каков ответ?
Вот и свиделись негаданно
через тридцать лет.
Ни линеечек, ни клеточек,
ни былых обид…
Ладно - нас, но наших девочек
время не щадит.
Сколько света в каждом имени,
как игрива речь!
Но, выходит, не смогли мы их
уберечь.
Мужики мы или школьники –
сам себе ответь.
Почему мы им позволили
побелеть?
Прогуляли, проволынили,
дураки.
И стоим теперь в унынии
у доски.
Пара мыслей неопошленных –
весь наш скарб…
И в глаза нам смотрит прошлое
из-за парт.
ЗАДАЧА
Все, что надо, есть в задаче этой –
есть в ней город Б и город А,
есть в задаче этой самолеты,
есть в задаче этой поезда.
Но над виртуальною тетрадкой,
снова грустно голову склоня,
пишешь ты, как жить тебе несладко,
как тебе тоскливо без меня.
Как тебя замучила работа,
как пришла нежданная беда…
Есть в задаче этой самолеты,
есть в задаче этой поезда.
Только снова – возраст? память? совесть? -
отключает взлетные огни…
Не грусти: поделим путь на скорость,
и Господь умножит наши дни.
* * *
Над усталою Сеной млечною
ты стоишь, такая невечная…
Мелкий дождь.
Старый мост ты покинешь вскорости
и бульваром на тихой скорости
поплывешь.
Непонятного роду-племени,
ты растаешь в тумане времени.
Ну и что ж?
Для чего эта Сена зимняя,
парапета сплошная линия,
мелкий дождь?
Уходили с земли империи,
и взрывался ночными трелями
май в саду.
Что находим мы?
Что теряем мы?
Отчего часы не сверяем мы
на мосту?
* * *
Если буду в бреду –
не отчаивайся.
Ты мне тихо скажи:
«Возвращайся!»
Не случится всемирного чуда –
лишь к тебе я вернусь
ниоткуда.
Из забвенья холодного дыма,
из немыслимой дали
возвращает нас голос любимых,
что зегзицей кружил на Каяле.
Видишь – щеки мои розовеют.
Видишь – дрогнуть готовы ресницы…
И в окно твое вечностью веет,
И без устали кружит зегзица.
ОДИНОЧЕСТВО
Я хожу-брожу
по десятому этажу -
из кухни в комнату,
из комнаты в кухню.
В кресле посижу,
ноги на стол водружу,
Тютчева в памяти освежу,
в ящик нехотя погляжу.
Голова от забот не пухнет.
Разрывают ночь поезда,
нефть ли водка – спешат суда,
не смыкают глаз города,
люди горят, как свечи.
Но погасла моя звезда,
не течет под лежачий камень вода,
у порога стоит беда,
время уже не лечит.
Раз в день,
как правило, не спеша,
я спускаюсь с десятого этажа.
Иду не зарастающей тропой
в магазин и аптеку.
В сквере иль во дворе,
днем ли, на вечерней заре,
в мае иль в январе
ты увидь меня,
человека.
* * *
Я спросил свое тело:
- Почему ты стареешь?
Почему ты прилюдно и бесстыдно
Изменяешь мне с мистером Время?
С господином, которого никто никогда не видел?
Столь искусны его неотступные ласки?
Что он шепчет тебе,
Когда снится мне детство?
В чем его безграничная власть над тобой?
Ты ведь тело – мое.
Все мое, лишь – мое
От пят до макушки.
Почему же меж нами
Разрастается трещина непониманья,
Все заметней сквозит холодок отчужденья?
И разлука меж нами
Становится все неизбежней?
А, быть может, не поздно еще объясниться?
А, быть может, не поздно спасти наш союз,
Что казался нам вечным
Лет каких-нибудь тридцать назад,
Когда – помнишь – так остро
Пахла речная осока?
Впрочем, знаешь,
Мы жили вместе довольно долго
И далеко не всегда счастливо.
Мы причиняли друг другу много боли
И создавали кучу проблем.
И утешает лишь то,
Что, как говорят весьма авторитетные источники,
Умрем мы не в один день.
* * *
Вот и нет меня,
и слезы вдруг закапали…
Отчего же, когда был я,
вы не плакали?
Отчего же не звонили
и не помнили?
Отчего ж не пожалели
и не обняли?
Ах, как холодно мне было,
ах, как холодно
и от слез моих невыплаканных
солоно.
Как смыкалось беспощадно
одиночество –
и ни памяти,
ни имени,
ни отчества.
Только снега безучастливое крошево,
только отзвуки неясные из прошлого,
только тени угасающего вечера…
Но и их теперь не стало –
плакать нечего.
* * *
Теплилась недолго переписка –
отреклись писавшие.
И что ж?
Ни креста нигде,
ни обелиска,
даже имя
жизни не вернёшь.
Так зачем достоинство хранили
средь снегов Инты и Кумолы,
если знали: мир ослеп от пыли,
почернел навеки от золы?
Если знали: заполярной стужей
в каждом сердце поселился страх?
И кому светили эти души
в серых обескровленных телах?
Вечной мглой ложилась ночь на склоны
и на память, стылую уже –
на последнем метре обороны,
на последнем смертном рубеже.
ДРУГУ
Сколько в мире голубей, сколько кошек!
Я не верю ни в плохих, ни в хороших.
Я не верю в виноватых и правых,
ни в безвестных, ни в увенчанных славой.
Верю снегу, что падет и растает.
Верю другу, что меня не оставит.
Верю шепоту дождя, стону вьюги…
Верю ветру, что вернется на круги.
Он, случается, спешит, он при деле –
то хамсин, то дерзкий нрав Изабели.
Он ворвется, все сметая в округе,
он вернется непременно на круги,
гладь озерного стекла не наруша,
где златые купола светят в душу.
© Леонид Марголис 2005
[ Вира ] [ На форзац ] [ О чем это я ] [ Майна ]
|
