Бертран Блие - Вальсирующие

Бертран Блие - Вальсирующие

ВАЛЬСИРУЮЩИЕ /LES VALSEUESES/
Режиссер: Бертран Блие 1974

В ролях: Жерар Депардье, Миу-Миу, Патрик Деваэр, Жанна Моро, Кристиан Алерс, Брижит Фоссе, Мишель Перельон, Жарар Букарон, Жак Шалье, Ева Дамьен, Доминик Даврэй, Изабель Юппер, Марко Перрен, Жак Риспаль

Оператор: Бруно Ньютен
Монтажер: Кено Пелтье
Композитор: Стефан Граппелли
Paul Claudon presente.
Tartan Video.

«Я люблю грубые слова, вольности, смелость взгляда. И не люблю поэтичность, эстетизм, красивость… Я считаю, что истинные страсти видны тогда, когда люди выпотрашивают друг друга».

Бертран Блие

«Дорогой Патрик! В настоящее время нас не перестают донимать в связи с годовщиной 1968 года. Двадцать лет спустя. Спустя – после чего? Бунт молодых старых мудил. Вот как мы оба думали об этой войне в снежки.
Сия прелюбопытная революция привела, однако, к тому, что полицейским сменили форму, а Бертран смог поставить фильм «Вальсирующие». Его фильм стал настоящим камнем, пущенным в витрину французского кино. Вместе с Миу-Миу мы ниспровергали последние табу.
«Вальсирующие»! Этот фильм позволил нам жить жизнью богемы. Он дал нам то, чего лишены все, кому меньше двадцати лет. Уж как мы бесили Бертрана! Мы не приходили ночевать, являлись на съемку со следами гульбы и разврата на лицах. Мы были счастливы, как идиоты, как прогульщики уроков. Это была великая хулиганократия, смесь бессознательности и безответственности. Мы крали машину и – вперед на ночную корриду. Это были странные ночи. Нам казалось, что мы работаем, репетируем перед очередной съемкой. Ну да ладно!
Ты всегда казался мне человеком с обнаженными нервами, с содранной кожей. Во время съемок «Вальсирующих» в провинции мы жили в одном отеле. Однажды вечером, тщетно пытаясь уснуть, я вдруг услышал чьи-то стоны и жалобы. Мне никак не удавалось понять, откуда они доносятся. Звуки не затихали. Внезапно дверь моего номера раскрылась настежь. Я и сейчас вижу тебя на пороге – обезумевшего, возбужденного, с округлившимися глазами. Ты вяло пробормотал извинения.
- Я решил, что она с тобой.
- Кто?
- Миу-Миу. Я думал, что вы тут занимаетесь любовью.
Оказывается, эти твои стоны и жалобы имели отношение ко мне. Ты плакал. Тебе было плохо. Ты пережил в реальности эпизод «Вальсирующих». Подобно Роми Шнайдер, ты смешивал собственную жизнь с профессией актера, реальность с ролью».

Жерар Депардье, «Украденные письма»

Спрашивать у меня причин любви к этому фильму попросту странно. За то же самое я люблю черный блюз, рокабилли, первые вопли Элвиса образца 53-го года (tonight she’ll know I’m mighty mighty man can’t you heard a news – there’s good rocking tonight) – за обнаженку в любви и ненависти, в агрессии и в сексе. И чем явственней забетонированы шлюзы, чем больше представлена в человеке видимость цивилизации, культуры – тем сильней подчас внутри беснуется лютое животное, жадное до крови, до размножения. Кроме того, я тоже считаю, что хорошая драка – это разновидность большой любви, что заниматься любовью – порой не означает иметь физический контакт с партнером. А «Вальсирующие» - это полифонический фильм о любви, хотя и очень жестокий. Что, впрочем, изначально и было заявлено автором.

«Роман стал плодом безграничного гнева…» (Бертран Блие).
Для меня, нужно признаться, все же восприятие этой блиевской оплеухи делится на восприятие фильма и восприятие текста. Фильм гениален, но текст его превосходит. По сравнению с романом, фильм – ласковое поглаживание по шерстке, а не триумф злых шутников. «Вальсирующие» - тот редкий случай, когда сперва был написан блестящий по тексту, сюжету и композиции роман, а после он был переведен автором в сценарий, не уступающий роману, а после он был самим автором же и воплощен на пленке. Следует сразу оговориться, что фильм не является экранизацией романа, а скорей – фантазией на тему, а роман пару лет назад таки вышел на русском языке в весьма недурном переводе. Рекомендую. Лично меня эта книга заставила в очередной раз поднять планку равнения в прозе, последний раз со мной такое случалось только от Гари. А посему не откажу себе в удовольствии цитировать обширными кусками г-на Блие – для иллюстрации.

«Вальсирующих» любят представлять в рецензиях как этакий развеселый пошловатенький экшн – типа, мечутся по югу Франции два придурка и их шлюховатая подружка, не знают, чем занять себя, и исключительно от безделья влипают во всякие неприятности. Так-то оно, конечно, так, но… Люди покупаются на нескромный сюжет, на постельные сцены, на соленый юмор, не замечая, что по сути дела – это трагедия в форме боевика. Правда, для выражения этой трагедии Блие использует зачастую исключительно гротескные средства. Точный перевод самого названия Les Valseueses, кстати, не имеет ничего общего с вальсом – это идиома, обозначающая… мнэ-эээ… подначку.

Начнем с того, что герои, Жан-Клод и Пьеро – мудаки (это такой биологический вид). Они так и представляются в книге, они и не скрывают это в фильме. Книга, кстати, ведется повествованием от первого лица – историю их жизни и смерти рассказывает Жан-Клод, и эта прямая речь, этот взгляд изнутри были по объективным причинам в фильме потеряны, но тут уж ничего не поделаешь…

Жан-Клоду (Жерар Депардье) – двадцать пять лет, его приятелю Пьеро (Патрик Деваэр) – двадцать. Оба не имеют возможности учиться и желания работать. Впрочем, когда им и удается устроиться на работу, они тут же начинают вызывать подозрение у честных французских работяг – хипповатым видом и явным равнодушием к буржуазным жизненным ценностям. Целей в жизни у них нет, средств – тоже. Скука, порожденная бездельем и протестом против самой мысли до самой смерти гнуть спину, чтоб оправдать дом, купленный по закладной, порождает ряд рискованных проделок, одна из которых заканчивается соответственно: фараоны, поймав на мелком воровстве, отпускают их под честное слово – еще один заход, и вы в тюрьме, ребята. Вот на этом-то моменте и начинается лента: когда от нечего делать они угоняют со стоянки шикарную тачку – просто покататься…

«Если угодно знать, мы – мудаки.
Все началось с того, что мы стибрили машину, просто так, чтобы немного прошвырнуться. Нам нечего было делать в субботу. В субботу всегда нечего делать. Как и в воскресенье, кстати сказать. В кино мы не ходим, девчонки здесь сплошные лахудры, да еще на них нужны бабки, а их у нас никогда не было… Мотор заработал сходу. Стрелка показала, что бак полон. Если решиться, то можно и до Парижа добраться. На такой штуковине – раз плюнуть! Особенно ночью по пустому шоссе. Пулей бы долетели. К восходу солнца были бы на месте… Но ведь мы же – мудаки! Вместо того, чтобы устроить себе настоящее развлечение, мы решили не рисковать и скатать по соседству в Нарбонн-Пляж. Скажете, проявили осторожность? А оказалось, вляпались по уши.
Пьеро хотел искупаться. Я тоже. Мы с Пьеро всегда заодно, особенно если можно лажануться».

Им так же не хватает везения, как любви. Если бы они решили украсть эту машину - и пуля пролетела бы мимо, и жизнь понеслась бы в другую сторону, но, поскольку до законченного негодяйства им далеко, покатавшись, они возвращают машину на стоянку, где их встречает хозяин – с наведенным на них пистолетом. Хозяину, кстати, тоже не везет – у него за последнее время свистнули подряд три машины, и он, стало быть, шутить не намерен. Там, на стоянке, друг против друга выходят два мировоззрения, два полюса – буржуа против голодранцев, сытые против нищих, и нищие, несмотря на пулю, полученную практически в интимное место, мстят с изрядной жестокостью – потому что сытые не оставляют им шанса выжить. Когда из окон начинают глазеть соседи и выходят поучаствовать в свалке, когда сочувствуют парикмахеру – хозяину машины и предлагают сбегать в полицию, на Пьеро и Жан-Клоде смыкаются челюсти морали цивилизованного общества, которому нет дела ни до баловства, ни до сострадания. Вот потому и цедит Жан-Клод сквозь зубы, оглядывая освещенные окна домов: «Да, мы во Франции… это уж точно!» Вот потому и засаживает камни в витрины курортного городка Пила отчаянный Пьеро: «Говенный город! Говенная страна!» Места в этой стране им не предусмотрено, хотя хотят они как будто так немногого: чтобы никто не доставал. Это страна парикмахеров – владельцев «ситроенов», и парикмахеры ею правят, и парикмахеры-то и олицетворяют для Пьеро и Жан-Клода мировое социальное зло: всю эту серую толщу человечьей судьбы, в глубине которой – слизь, грязь, вонь, и красивая обертка из банкнот – снаружи.

Фильмом как будто дирижирует превосходная тема Стефана Граппелли – скрипка, голос, гитара – хотя, несомненно, сначала была лента, и уж потом – саунд-трек.

Из салона выходит запоздавшая сотрудница, как водится – любовница хозяина, белокурая Мари-Анж. Парикмахер начинает бравировать перед ней своей крутизной, стреляет, ранит Пьеро. Жан-Клод валит парикмахера с ног, отбирает револьвер, заталкивает Пьеро в машину, заодно прихватывает с собой девушку – и вот вальсирующие уже в первой за весь фильм погоне, погоне, которая прервется только (противо)естественным образом. Так начинается цепочка неприятностей, каждая из которых провоцирует последующую, каждая из которых несет с собой последствия все большей тяжести.

Депардье и Деваэр в этой ленте слиты во что-то наподобие сиамских близнецов. Депардье молод, долговяз, силен, уверен в себе, нахален – он, в сущности, играет себя, свою юность в городке Шатору, свою незаконченную уголовщину, от которой его спасла актерская карьера. Ему практически нечего выдумывать, он шкурой знает свою роль. «Я – просто животное, которое кусается, если кто-либо пытается его клеймить. И у него есть имя – Депардье», как он скажет впоследствии. Его Жан-Клод – опекун и наставник Пьеро, генератор идей (разумеется, дурацких), контрольный пост для еще более дурацких приключений, тормоз дуэта, ежели угодно. Деваэровский Пьеро божественно красив – у него раскосые кошачьи глаза, томный, хотя и явно психопатический взгляд, изящная линия рта, ямочка на подбородке. Более юный – и более нервный Пьеро – явный истерик, что, возможно, импонирует самому Деваэру, подходит ему настолько, что возникает порой сомнение, что в этой роли является действительно сыгранным. Жан-Клод добрее, зато Пьеро чувствительней. Жан-Клод грубовато-циничен и не задумается ни припугнуть, ни обобрать обывателя, тогда как Пьеро, легко впадающий в состояние аффекта, может и убить – такие, как он, невменяемы в припадке страха или гнева… Но, в сущности, оба они – не настолько уроды, чтоб быть негодяями, а так, несчастные ребята, брошенные на произвол судьбы, не имевшие возможности научиться любить и лишенные тепла. А люди, которых не любят, всегда делают глупости…

Мари-Анж (Миу-Миу) соответствует своему книжному описанию разве что лицом – кукольным лицом Барби. Она тоже – обиженное судьбой существо, ей тоже не хватало в детстве любви, а в юности – дружбы, у нее было несколько абортов, и хозяин-парикмахер ее – сволочь и извращенец (что не мешает ему быть примерным гражданином и членом привилегированного общества), настолько, что даже этих двоих, которых не назовешь особенно романтичными, тошнит от ее рассказов… А еще она не способна испытать оргазм. Впрочем, с этим сюрпризом они ознакомятся несколько позже и чуть не умрут на поле боя, пытаясь ее починить.

Пока же, поменяв без зазрения совести Мари-Анж на новую машину, герои рассматривают очередную задачу – найти врача для Пьеро, раненного, по всей видимости, в самое дорогое. Прямым следствием этого ранения является истерика Пьеро: «А вдруг, у меня больше не встанет?» - и разнообразные придумки Жан-Клода по части его исцеления. Они колесят по Франции, скрываясь от фараонов, мечтая избежать тюрьмы, а их фотографии уже печатают в газетах – еще бы, угроза спокойствию мирных жителей. На деньги, отобранные у врача, они странным образом облагодетельствуют молодую мамашу, едущую повидаться с мужем – ей-богу, эта сцена в поезде, жестокая, шокирующая и очень напряженная, девушка смотрит на Жан-Клода, как на самого дьявола – списана с аналогичной сцены Мопассана; они украдут две-три машины, они растратят шальные деньги, они переждут время в курортном городке Пила в пустой даче, мечтая о девочке Жаклин, которая летом живет там с родителями…

Закон природы: люди имеют склонность привязываться к человеку, которого сами многократно кидают. Жан-Клод и Пьеро будут раз за разом возвращаться к Мари-Анж – за деньгами и за любовью – после очередного дурацкого и опасного приключения, до тех пор, пока в один прекрасный день она не станет с ними неразлучной.

«Вспомните тех, кто без предупреждения вваливался в вашу жизнь. Это происходило тихо, как нечто очевидное. Парень или девушка просто занимали свое место. Чтобы узнать друг друга, достаточно нескольких слов. Никакого флага не требуется. Пример – мы с Пьеро.
- Что ты делаешь завтра?
- Ничего…
- Я тоже…
- Встретимся в то же время?
И больше не расставались. Кратко и навсегда. Да нам и нет нужды разговаривать друг с другом: только «привет», «до завтра», «хочешь пить?» Либо еще «это вы?»
То есть, произносим самые обыкновенные, невинные и опасные слова. А чтобы понять, хорошие они или плохие, надо съесть пуд соли.
- Дверь! – сказала деваха. – Вы входите или уходите?
Нет, уверяю вас, это не мы явились к ней, а она мягким шагом вошла в нашу жизнь.
«Надо срочно восстановить положение!» - говорю себе. Берегись комфорта! Мы тут не для того, чтобы обосноваться! Она наша однолетка, мы с ней не справимся! От человеческого тепла нельзя излечиться! Забыть женский зад можно, женщину – нет!»

Машину, стибренную у парикмахера, они злостно бросают на обочине, с тем, чтоб фараоны вернули ее хозяину – предварительно подпилив нижнюю тягу. Пусть когда-нибудь на крутом повороте этого гада настигнет справедливое возмездие… Но их ждет разочарование: оказывается парикмахер продал злополучный «Ситроен». Теперь эта мина замедленного действия отойдет совершенно невинным людям… или не совсем невинным. Чтобы немного передохнуть, а заодно – чтобы Пьеро мог проверить работоспособность своего починенного организма, они на пару дней остаются у Мари-Анж.

«Девчонка эта обладала массой загадочных свойств. В ней было что то ненормальное. Поэтому я решил задержаться, чтобы разобраться во всем.
Скажем, сисек у нее не было вовсе, и тем не менее от них нельзя было оторвать глаз. Почему? До сих пор ведь я любил бюстгальтеры с хорошо набитым товаром. Сам не мог себя понять. Что могло меня привлечь на этом худосочном торсе? Быть может, хрупкость и какое то отчаяние, исходившее от ее плоской груди?.. Одна кожа по бокам да два коричневых полукружия, достаточно большие, но необыкновенно тонкие, почти прозрачные, так что еще немного, и можно было бы разглядеть сердце, и постоянно вздернутые, короткие и напоминающие кнопки выключателя соски… Да, грудей у нее не было, но зато было что то большее! Бесконечная деликатность, прекрасный урок женского целомудрия! Перед нами была девица, которая никогда в жизни не посмела бы обременить нас своим неприлично тяжелым, белым и мягким выменем. С помощью Мари Анж мы стали ненавидеть толстые груди. Нам хотелось защитить это хрупкое творение либо — кто знает? — может быть, уничтожить его. Детский торс и детский живот… а так как у нее была кукольная, вечно надутая рожица, то выглядела она очень молодо.
Но если можно было забыть ее молодость, хрупкость, целомудрие и прочее, следовало признать, что все, находившееся между бедрами, представляло анатомию многодетной матери, родившей трех большеголовых детей, матери семейства, похожей, для точности, на шлюху».

Ограбив по наводке парикмахерскую и в очередной раз кинув Мари-Анж, они вновь покидают Тулузу – их фотографии печатают в газетах. Набирая обороты в приближении к своей финишной точке, они живут, как рантье, а затем снова придумывают приключение: Жан-Клода осеняет гениальная идея. Вполне мудаческая, разумеется. Он решает облагодетельствовать случайную женщину, нищую во всех отношениях. И они с Пьеро отправляются в Бретань, в Реннскую централку – чтобы дождаться выхода оттуда первой попавшейся заключенной, изголодавшейся по солнцу, воздуху, еде, и главное – мужчинам.

«Нам требовалась заключенная со стажем. Засидевшаяся и всеми позабытая. Выдержанная на тюремном бульоне!.. На которую способна оказать воздействие любая светотень!.. Старое тюремное рагу, тысячу раз остывшее от пребывания среди влажных камней одиночной камеры. Таких согреть не так то просто. Это потребует времени. Чтобы таких растопить, придется себя превзойти!.. Это должна быть закоренелая уголовница, расплатившаяся за свою вину кровью, зубами, волосами, изяществом, молодостью и выброшенная на волю под залог хриплой, побитой, измученной, почти слепой, пригодной только для нищенства… И вот в этот самый момент появляемся мы, с нашими бархатными глазами, волшебной палочкой, вздувшейся под фланелью брюк, и с музыкальным смычком… И протягиваем ей руку! Сопровождаем в первые минуты на свободе. Источаем навалом человеческое тепло. Свобода — это мы! Вот в чем заключалась моя сатанинская придумка».

И вот они на площади перед тюрьмой терпеливо ждут своей неизвестной избранницы.

«По правде говоря, мы ее не заметили потому, что она сливалась с цветом стен и была не видна на фоне серых камней тюрьмы. Сама была такая же серая, незаметная, словно привидение, в легком летнем платье без рукавов. Это платье никогда не имело формы, а тут под потоками дождя выглядело еще более бесформенным. Не платье — картинка! Серое. Серыми были ее редкие волосы, серым — поблекшее лицо цвета забвения. Но «серое» — еще не то слово. Точнее сказать — поблекшее. Поблекшее, бесцветное, прозрачное. Выделялась она лишь благодаря маленькому металлическому солдатскому чемодану, чуть менее серому, чем все остальное, но который не блестел из за отсутствия солнца.
— Какая то она несуразная, — говорит Пьеро, смотря в бинокль.
Да, конечно, это не была женщина нашей мечты, на которой хотелось бы на секунду задержать свой взгляд. Но взгляд — штука мимолетная. На ней бы он действительно не остановился. И вместе с тем это не была уродина. Скорее, какая то неприметная женщина! Но я продолжал смотреть на нее. И старики под черными зонтами тоже. Как загипнотизированные. Один Пьеро выглядел надутым.
— А я нахожу ее красивой, — отвечаю. — Очень. Ничего не поделаешь.
Она стояла неподвижно. С голыми руками. Туман окружил ее, и мне почудилось, будто она плывет над землей — такой казалась щуплой на фоне огромного здания. Думаю, так возникает любовь с первого взгляда».

Жанна Пироль (Жанна Моро) выходит на волю. Лучшей, чем Моро, трудно было подобрать режиссеру для метафоры увядшего цветка – женщина, в которой красота еще сохраняет свои контуры, свой отлетающий свет. Она не столько пугается неожиданного внимания Жан-Клода (Пьеро оказывается в ужасе от одной перспективы, едва ли взглянув на нее), сколько испытывает беспокойство – она не может понять. И на его предложение «позаботиться о ней» отвечает, что сыта по горло заботой о себе. Но у нее – ни денег, ни теплых вещей (а она промокла под бретонским дождем), ни телефона, по которому можно позвонить в поисках того и другого. Слишком много времени пошло с того момента, как ее забыли, она одна в целом свете. Но Жан-Клода ведет, он не в силах отказаться от своей идеи – как настоящий влюбленный. Ввязавшись в эту игру с идиотской подачи, он покупается на возможность любить, дарить тепло, быть нужным – а они отчаянно хотят быть нужными, эти ребята. Правда, ничем, кроме секса, они не могут это доказать, но тем не менее – и в холодной Мари-Анж, и в остывшей Жанне они пытаются воздать хвалу женщине. И вот они покупают новую одежду Жанне, заботятся о Жанне, ведут Жанну в ресторан… Она начинает понимать, чем кончится этот медленный танец – и вот уже спрашивает с горечью: «Вы хотите переспать со старухой?» «Я не вижу здесь старух», - отвечает Жан-Клод.

"Знаете, что она проделала перед тем, как покинуть ресторан (с тех пор я не перестаю об этом думать)? Она останавливается перед раскрытой мною дверью и оборачивается к провожающей нас хозяйке:
— До свидания, мадам. Большое спасибо… Было все отменно… Понимаете, я только что вышла из тюрьмы, мне было так приятно… Я провела десять лет в грязной и влажной камере, так что понимаете… Мне можно не дать моих лет, но мы, вероятно, однолетки… Мне сорок лет. Да, да, смею заверить! Как раз сорок, могу показать документы. Вот уже пять лет, как у меня прекратились месячные. Они угасли из за темноты… Так вот, перед тем как уйти, я хочу вам сказать, что вы можете радоваться появлению крови каждый месяц, хотя это и вызывает у вас дурное настроение. Но дурное настроение, нервы, ощущение жара — пустяк. Быть может, у вас больные трубы, и раз в два месяца вы ощущаете особенно сильные боли, так что вам приходится лежать в темноте… Но все это пустяки… Самое главное — когда не кровоточишь. Когда ты такая же сухая, как старое фиговое дерево!
Взволнованная хозяйка дрожала и была вся бледная.
— Но почему вы все это говорите мне? — спросила она.
— Чтобы вы запомнили и… рассказали друзьям… О таких вещах редко говорят… До свидания, мадам…
Растерянная хозяйка смотрит, как мы переходим улицу, направляясь в порт, и тут внезапно начинает кричать: «Я была экспатриирована, мадам! Со всей семьей!»

Женская немощь будто бы завораживает Блие: Мари-Анж не может кончить, Жанна не может терять кровь, Соланж («Приготовьте ваши носовые платки») не в состоянии забеременеть. В принципе, Блие очень точен, награждая каждого своего страдающего героя пробоем по половой сфере – добавим еще сюда и Пьеро, который пол-фильма мается тем, что после ранения «не встает». Почему, кстати, именно Пьеро получает в самом начале пулю в бедро? Да, видимо, как метку – как из них двоих более обездоленный: у Жан-Клода мать – проститутка, но Пьеро вообще – подкидыш, у него действительно никого нет в жизни. Секс в фильме – не столько разменная монета для персонажей, сколько выразительное средство для обозначения дружеской привязанности.
Продолжая еще тему культурных аллюзий у Блие, можно припомнить, что «старое фиговое дерево» - это библейская «смоковница бесплодная», употребленная в таком ключе еще Елизаветой Тюдор. И Жанна воспевает месячные, она ждет их, она их жаждет любой ценой, и они к ней вернутся, в конце концов… Пока же, даже при взаимно принятом решении, эти трое – старая женщина и двое стремящихся ей помочь парней – боятся друг друга самым смертельным образом. Потому что нельзя заниматься любовью – можно только любить, и здесь невыносима и самая слабая фальшь, она заметна, она губительна.

Сцена Деваэр-Моро-Депардье в отеле пронзительна и очень откровенна одновременно. И редко какая актриса была так красиво, так ярко и при этом так деликатно снята в любовной сцене, как Жанна Моро. Блие, взяв в очередной раз провокационный сюжет (а он – мастер на такие ходовые моменты), обошелся с ним на редкость умно, что тем более восхищает, так как «Вальсирующие» - один из самых первых его фильмов. И наверняка – один из самых лучших. Моро совершенно точно передала описанную в романе балетную пластику Жанны, ее движения – в отеле, в машине, в бистро, в ресторане, в постели, наутро по пробуждении – размеренны и точны, и так скульптурны, что не нуждаются в излишестве дополнений. Моро очень скупо расходует жесты, но на редкость выразительна в своем минимализме.

«Запомните ка, ребята, следующее: для женщины все имеет значение, все принимается в расчет. Только не подходите к этой проблеме эстетически. И особенно не смейте думать о том, что скажут другие. Плевать вам на то, красива она или уродлива, длинноногая или вислозадая, богатая или бедная. С ее опущенными грудями вы будете обращаться как с кубком вина, вы поднесете его к своим восторженным губам. Когда ее узловатые ноги обовьются вокруг вашего брюха, вас будет манить только ее рот! Вы выкажете восторг при виде ее плоских бедер, их бесстыдство восхитит вас. Если она холодная, вам придется ее разогреть. Если она ничего не умеет — научить. В любом случае она будет красива, она будет ваша, и никто не посмеет к ней прикоснуться. А утром, когда солнце проникнет в вашу хазу, вы обнаружите на смятых подушках ее радостное, счастливое лицо. Его ослепительный блеск будет предназначаться вам одним. Приятели могут потешаться сколько им вздумается! Главное, что вы почувствуете внутри — ваше волнение, ваш страх, вашу застенчивость, — когда познакомитесь с ее кожей, с ее музыкой, ее одиночеством. Даю добрый совет — воспользуйтесь всем, ничего не пропустите! Иначе, когда будет слишком поздно, перед последним занавесом, перед тем, как сдать свою старую, потрепанную маскарадную одежду, вы обо всем пожалеете, вспоминая задницы, которыми пренебрегли. Тогда вы испытаете великое угрызение совести, будете выглядеть настоящим мудаком перед вступлением в ад…»

Жанна Пироль отнюдь не безобидна. Бог знает, за что она получила десять лет в Реннской централке и отмотала их от звонка до звонка – это не продавщица, попавшаяся на краже колготок. Это опасный зверь в спячке. Но парни понимают это только тогда, когда обратного хода нет. Она бросается в любовь, как в омут, идет на рейд, на войну, на взлом сейма. Она перегоняет на этой дистанции своих молодых друзей, ей нужно все успеть, все наверстать – за десять лет медленной смерти в камере.

«Она занималась любовью, как фея, но трахала, как шлюха, а то и вела себя как фея и шлюха одновременно.
Фея отвергала штуки, которыми, спустя мгновение, шлюха вознаграждала нас сторицей.
Фея сердилась. Требовала извинений. Шлюха сердилась еще больше и требовала еще больших извинений.
Сначала она хотела, чтобы ее просили, а затем умоляли. А мы уже не знали, кого должны просить, кого умолять — шлюху или фею. Нам было непонятно, когда уставала шлюха, а когда фея превращалась в шлюху.
Обе они накладывались друг на друга, отделялись, мы видели раздвоенное изображение, потом, в разгар бреда, нас было уже четверо, потерявшихся во всевозможных трюках.
Именно фея говорила с нами о любви, адресовала прерываемые жалобами нежные признания. У нее вырывались типичные для шлюхи слова, от которых она закрывала глаза и старалась спрятаться за наши спины.
Именно шлюха завлекала нас шепотом, как клиентов, награждая колдовскими заклинаниями, откидывалась, чтобы посмотреть, какой эффект производит ее магия, и снова бросалась в разнузданный дебош, не опуская глаз. Но у нее можно было обнаружить и паузы, отражавшие страх, и среди них вдруг слышался легкий перезвон рыданий феи, которые ей не удавалось задушить.
Фея просила пощады, считая себя поверженной. Иногда фальшивила. Но неизменно была полна деликатности.
Шлюха продавала тело, рекламировала его. Отдавала приказания, не брезгуя вызовом, набавляя цену. Она была тираничной, неутомимой амазонкой, акробаткой на параллельных брусьях.
Мы теряли голову из за них обеих.
Это была любовь на зубьях пилы, с постоянными сменами настроения».

Жанна Пироль погибает потому, что Жан-Клод и Пьеро слишком явно напомнили ей о том, чего больше не будет, о том, чего она лишена навеки – молодости, месячной крови, сильного мужчины в постели рядом. Взяв их как последний шанс, она сходит с дистанции.
И вот уже на пути Пьеро и Жан-Клода косвенно встает смерть – неизменная спутница общего жизненного карнавала. Следующим ее ликом будет убийство… Злой рок «вальсирующих» состоит в том, что они почти против воли оказываются втянуты в череду все туже затягивающихся узлов, и каждый раз кажется, что еще не поздно соскочить с подножки, и каждый раз кажется, что еще успеется разобраться, кто прав, кто нет… Потрясенные трагедией, они направляются… правильно, в Тулузу, к Мари-Анж. Из писем, сохранившихся в багаже Жанны, они знают, что у нее остался сын – их ровесник, заключенный в тюрьме Энзисхейма. Следующая идиотская идея принадлежит уже Пьеро – теперь они встречают из тюрьмы молодого человека… чтоб одарить его всем. Включая женщину, разумеется. И вот тут их ждет немалый сюрприз, огромное разочарование – их, столько старавшихся для пробуждения чувственности Мари-Анж, пробовавших все – от галантного ухаживания до грубого обращения, их, первооткрывателей проблемы и терпеливых ее исследователей – буквально за секунду обходит дебютант Жак Пироль.

«Глядя в воду, рассматриваем свои рожи типичных рогоносцев, которых можно найти между Рейном и Роной. Внезапно прислушиваемся. Голос! Ее голос! Голос женщины, которую мы так любили. Она истошно зовет: «Эй, вы! Жан Клод!.. Пьеро!.. Где вы?»
Конечно, она нас находит, бросается, как безумная, в нашу сторону. Мы видим только маленькую фигурку в застиранном платье, которая устремляется к нам с другого конца канала. И вот она уже все ближе, ближе, выставляя напоказ ноги, бедра, волосы. Падает между нами, красная от волнения, обнимает за шею, так что мы чувствуем ее дыхание, и улыбается нашему отражению в воде канала.
— Все было пурпурно красным, — говорит она, вся дрожа. — С белыми просветами. Волосы жгли меня, становились дыбом на голове. Ногти были в огне. Мне казалось, что я вулкан, который начинает выбрасывать лаву.
— Ты нам надоела, — отвечаем мы ей.
Она зажимает нам рот.
— Уйми свои половые железы!
А наша разгоряченная Офелия продолжала смеяться.
— Я иду обратно, — крикнула она.
И поплыла безупречным кролем».

Но мало того, что вальсирующие просмотрели пробуждение своей любимой, что их, можно сказать, подло оставили с носом – потому что обретшая целостность Мари-Анж не обращает внимания ни на кого, за исключением Пироля – не столько любя его, сколько сосредоточившись на новизне ощущений – они не имели и понятия о психике профессионального заключенного, кочующего по исправительным заведениям с малолетства. У Жака только одно навязчивое желание – отомстить своему бывшему надзирателю в Энзисхейме. Надо ли упоминать, что фотографии Жан-Клода и Пьеро опубликованы в газете, как лица соучастников убийства? Опять они, лично не совершив ничего противоправного, оказываются по самые уши в самом неприятном, что только может быть. Их гонка по Франции с постоянной сменой-кражей машин приобретает фантастическую скорость – потому что теперь это гонка от тюрьмы. Из лучших побуждений они пытаются расстаться с Мари-Анж, но она отказывается их покинуть. В этих скачках, кстати, есть и забавный момент - они сталкиваются с материализацией Жаклин (прелестная веснушчатая Изабель Юппер), дают ей путевку в жизнь на свой лад, а заодно угоняют у ее родителей «ситроен». И снова – музыкальная тема Граппелли, и снова – за окном автомобиля плывут прекрасные летние дни, и только Пьеро отчего-то не в духе:
- Что, мы так и будем ехать, пока не кончится бензин?
- А что тебе не нравится? Бак полон, деньги у нас есть, можем ехать, куда глаза глядят… и никто – понимаешь, никто – не достает…

«Мари Анж, сестренка, Пьеро, брат мой, которого я знаю наизусть! Для меня вы — открытая книга. Я называю вас по буквам. Я разыщу вас и ночью. Вы — мои, я — ваш. Мы свободны отдаваться друг другу. Хотелось бы мне увидеть мудилу политика, который сумел бы предложить программу избавления от наших бед. Ведь у нас их нет. У нас нет ни болезней, ни проблем, и мы прекрасно обходимся без голосования. Лучше подумали бы о судьбе беззащитных парикмахеров, пикникующих отпускниках, эксплуатируемых пролетариях! Нам не подходит ни профессия винодела, ни хозяина мелкого предприятия. Мы мотаемся по жизни, как папские легаты, на манер нашей «ДС», которая с такой ловкостью минует самые опасные, самые коварные, незаметные виражи, избегая колдобин, канав и встречных машин. Остынь. Расслабься. Никаких лишних усилий. Будь беззаботен, как идиот. Трахаться будем когда захочется. Сейчас мы мирно едем, любовно молчим, нас связывает тайный союз. Мы полны оптимизма. Веры в будущее. Больше никогда мы не испытаем страха, даже если возникнет опасность. Даже если послышится зловещий треск, даже если мне станет ясно, что мы умрем менее чем через минуту.
…
Жизнь — сложная штука. Сколько я ни пытался, ни разу не увидел ничего простого. Хочешь сделать как лучше, а выходит одно дерьмо. Всегда дерьмо.
Можете успокоиться, господа парикмахеры!.. Мы сходим со сцены!
Мы увольняемся!»

Роман стал плодом безграничного гнева – против парикмахеров. И непристойным жестом - за безумную молодежь, жаждущую тепла.
В сущности, это фильм о том, как мало нужно для счастья – чтобы никто не доставал.
И еще – немного любви.

[ Вира ] [ О чем это я ] [ Майна ]