|
Гильденстерн и его Розенкранц |
|
Слава
твоя – первое слово мое… С.Климович Гильденстерн настолько хорош, что Розенкранц ни в чем ему не проигрывает. Это – партия на двоих. - … так вот,
«Розенкранц и Гильденстерн» - это мы. - Рок-группа
имени Тома Стоппарда? - А кто это?..
Кошмар. Мы не оригинальны… Они оригинальны, просто они читали сначала Шекспира. Потом посмотрели фильм и прослезились. В двадцать пять лет творческое нахальство более чем простительно. Гильденстерн сидит на столе в фойе «Полигона», разминаясь перед концертом, попивает спиртное из горлышка поллитровой, гостеприимно прерывается: - Коньяк будешь? - Извини, не
могу. - Тогда пошли
покурим. - Да не курю я,
Климович. Шоковое выражение на лице: - Да как же ты
живешь?! - Мучаюсь! Климович в 2000-м: светлые кудри и рокерский черный свитер. Одиночный заплыв на «Топосе» лауреатства не принес; реакционная часть жюри встала насмерть: «это шиза!», и перепал только диплом. Ну, да и то – хлеб. Климович-2004: джинсовый прикид, короткая стрижка, Грушинский фестиваль. - Розенкранц и
Гильденстерн? Трудные же у них фамилии… - Это у них не
фамилии, это дуэт так называется. - Да они что, над
жюри издеваются, что ли?! Климович и «2-ой канал - Серпухов»: - Фигня, а зато
мы научились палатку ставить! На «Струнах фортов» в Кронштадте находим их палатку на самом возвышенном месте форта. Климович уходит с прослушивания с крайне скептическим выражением лица: - Вот так всегда, да? Всегда
вот так. Сперва слушают, потом задают вопросы.
Потом просят спеть еще и еще. Потом опять просят
спеть. Потом еще одну – на посошок. Аплодируют,
вздыхают, благодарят и говорят: «Не формат!»…
Купите пива, ребята! Они – не формат, это верно. Но, кажется, им хватает чутья понять, что в роке единственный способ не выйти в тираж – это не подходить калибром в обойму. Такая вот штучная работа. И Розенкранц и Гильденстерн в одиночестве друг друга стоят на каменистом берегу. - Гильдик,
смотри, какой залив – он серо-золотой. - Эти мне ваши
питерские закидоны. Он грязно-желтый. Нет, откровенничает по случаю Климович, мы – не панк, мы - фолк-панк. И указывает на домру, пригревшуюся на животе Розенкранца. «Это балалайка?» - спрашивает у Роззи кто-то из бардовской публики. Климович пишет песни – ловит музыку и подсаживает на нее текст. Или наоборот: расставляет слова в нужном порядке, намертво прослаивая их аккордами. Кой-где отчетливо видны потеки клея, но это не суть важно, ибо в роке редко кто может похвастаться филигранностью словесных плетений. Ясно одно – песни появляются, и когда они мне нравятся, я высказываю благодарность. Возможно, благодарность высказывается чаще, чем следовало бы из педагогических целей – но тут уж обаяние автора виновато. - Только тебе
нужно больше и чаще писать. - Не… Не могу.
Если я буду писать часто, я буду делать это плохо. В двадцать пять лет романтические предрассудки естественны.
Гильденстерн-Климович – это, безусловно, атомное ядро. Не было бы Гильденстерна – не было бы дуэта, не было бы в питерском роке десятка чудесных песен, которым, чтоб стать широко известными и любимыми, не хватает только раскрутки. Климович – это такие светлые глаза, джинса, кеды, здоровый цинизм мироощущения и тотемное животное кабан. Климович имеет диплом психолога. Климович снетрезва топит мобильники в биотуалетах. Климович служит младшим медперсоналом в онкодиспансере. Климович улыбается – и на щеках у
нее ложатся дьявольски трогательные ямочки.
Женам просьба беспокоиться за своих мужей. «Я так молода, мне лишь
двадцать четыре…». Миниатюрная, внешне хрупкая барышня типа мальчик-паж… мальчик-панк, то есть, фолк-панк, конечно… гамен, норильско-питерский воробышек – Светлана Климович. Но мы зовем ее Гильденстерном. Розенкранц также, повторяю я, очень неплох. Занятно, что когда скверно осведомленная публика еще путала снаружи их междусобойчик, называя Роззи Гильдиком, а Гильди – Роззиком, сами они внутри успешно прошли распределение ролей и твердо разделили имеющееся по-братски: Розенкранцу – гильденстерново, Гильденстерну - розенкранцево. Гильденстерн – это горизонтальная несущая ось, стенобитный таран, напор, энергия, мессидж. Розенкранц – это волна по оси, колебания тока, нерв высокого голоса, интерпретация, эмоция, драйв пограничного состояния. Роззи извлекает свою электроигрушку из чехла для теннисной ракетки: - Вот. А когда мы
принесли ее к мастеру, он отпрыгнул на другой
конец комнаты и, глядя из угла, спросил: «Что
это?!» - «Домра», - говорю. – «Это не может быть
домрой!» - «Но я же на ней играю!». - Роззи… но это
же – в самом деле, не домра… - Но я же на ней
играю. Розенкранца зовут Ольга Лавринова. Откуда Гильденстерн взял своего Розенкранца есть тайна, покрытая мраком, ибо они сами никак не могут согласиться на фабуле, удовлетворяющей в деталях обе стороны: - А потом я дала
тебе гитару… - Да нет! Это я
сама взяла гитару… - Да нет! Я еще
сказала, чтоб никому, кроме тебя, гитару больше не
давать… Но они нашли друг друга – и это главное. Редкое взаимокомфортное сосуществование, обеспечивающееся еще и тем, что, работая на контрасте, они дополняют друг друга и в жизни. У Розенкранца темные глаза, худенькая изящная фигура и трогательный вид Бемби-олененка, особенно если поблизости прослеживается какой-нибудь достойный упоминания объект мужского пола. - Она, - возмущается Климович, затягиваясь сигаретой, - она – олененок? Она?! Кроткое выражение лица и отдельные жесты в духе Ренаты Литвиновой – неплохая маскировка для умной девушки. Рок – довольно жесткая работа для слабого пола, но Климович и Лавриновой удается быть сильными без грубости. Чистый драйв, причудливое пересечение голосов, дергающая, как воспаленный нерв, фолк-нота. Плюс исполненная редкого очарования атмосфера совместной работы, скоростной гонки голова к голове. Ну и разумеется, основное – песни, сами песни. Так сказать, возвращаясь к нашему Гильденстерну… Поэзия рока есть поэзия символа, прежде всего. Образ упрощается до возможности его прокричать, вылущивается из оболочки лингвистических красивостей, да зачастую – и вложен-то всего в два-три слова. Но за счет некоторой языковой обедненности и лобового удара мессиджа (сказать, чтобы «что» сказать, а не «как» сказать) образ приобретает власть и мистические свойства символа, в котором каждый из слушателей ищет и находит свое, наиболее близкое; либо образ-символ работает еще технически проще, бьет кодировкой по подсознанию, высвобождая твоих призраков, даже если ты сам не хочешь давать им свободу. Символ – нечто целое, лишенное частностей. Образ-символ – он про всех, и ни про кого, и про одного-единственного человека конкретно – автора. Этакая идиома, где сила целого не зависит от силы составляющих. Впрочем, рок, как явление – в принципе, идиома. Вдобавок к механизмам чисто интеллектуальным работают прописи сугубо психологические. Когда образ-символ успешно найден, он выводится в припев, либо настойчиво, интенсивно сквозит по тексту, что по простейшим законам шаманской практики многократно усиливает меру его воздействия. Рок первобытен в этой своей близости к древнейшим песнопениям, чье назначение было исключительно функциональным – структурировать и организовывать человеческую волю на труд или на войну. Рок работает на тех инстинктах, которые скрыты в современном человеке под шелухой культурного слоя. Возможно, он потому так и популярен – что внешне доступен и прост. Роковый текст – калейдоскоп подобных символо-образов, и задача автора - расставить их в правильном порядке для создания цельной сюжетной картинки или для консервации в тексте какой-либо эмоции. И качество текста определяется качеством архитектуры, но в первую очередь – качеством материала, качеством символов, точностью образного ряда, потому что создать достоверный образ из двух-трех слов намного труднее, чем из тридцати, да еще прибавьте сюда важные свойства – вместимость, запоминаемость образа… Музыка – несколько другой вид энергии, нежели речь. В роке, проводящем политику прямого мессиджа, она выполняет роль несущей массы, композита, питательной среды. Это, собственно – вода аквариума, а разноцветные мессиджи в ней – рыбы. Но на ней лежит обязанность задать ритм и обеспечить драйв, а в идеальном варианте музыка должна цепляться в слух, как клещ, и есть его, и не отпускать его до тех пор, пока по ее несущему слою в уши, в память не заползут слова, символы, образы. Что, в общем, и требовалось доказать – мессидж свершен. Если же отказаться от языка эмоционального и перейти на диалект обыденный, то остается три вопроса: что писать, о чем, и как это делать? Прекрасно и образцово, что творения Светланы Климович лишены всякого признака попсовости. Во-первых, у нее – и это нетипично для женского дуэта – практически нет песен о любви. Во-вторых, у нее весьма специфический лирический герой. В-третьих, она пишет оригинальные, самобытные мелодии, обладающие отличным свойством цепляемости. Наконец, ей не чужд специфический, черноватого оттенка юмор на грани сарказма, языковые штампы она использует разве что для намеренного достижения комического эффекта, а более всего излюблен ею прием внезапного снижения интонации – от пафоса до издевки. Если прибавить к указанному изрядную долю мистики, мы получим почти полный суповой набор милых моему сердцу заклинаний «Розенкранца и Гильденстерна». К вопросу о символообразах. Песня «Летняя повесть» написана именно в такой технике, дважды продета на одну иглу – на «полные окна луны». Образ, поэтически очень верный, трактующий лунный свет как жидкость на стекле (в стекле) окна. Летняя
повесть… Ничто не кончается… Парус на
гребне волны, Полные окна
луны… Мне
останется зрелость и память О порохе в
пороховницах, И мёрзлые
комья земли… И, увы,
ничего не родится - До самой
весны. А она –
неприятная дама - Которая
врёт налево-направо - Клянётся в
вечной любви. У неё
смешные расценки: Ты просто
ходи от стенки до стенки И жди свои
полные окна луны, И парус на
гребне волны… При том, что безуспешно доискиваться у автора, что именно дословно она хотела этим текстом сказать, сам текст очевидно крепко посажен не на логическую, так на ассоциативную цепь. Кажется, откуда бы во втором куплете взялась неприятная дама со смешными расценками? По моему мнению, ниоткуда кроме как из мерзлых комьев земли двумя строками выше. А вблизи вполне бытового хождения от стенки до стенки повторные полные окна луны приобретают функцию приговора. И так – во всем. Климович умеет обращаться со словом, хотя бы чисто интуитивно, чем могут похвалиться отнюдь не все младые рокеры. Другое дело, что умение это подлежит еще авторской правке и шлифовке с течением времени, но давно известно, что совершенствованию предела нет. Меня лично весьма радуют природные задатки, проявленные на данном поприще. Есть и песни, отыгрывающие не сюжет, но сами собой являющиеся развернутой метафорой. Такова одноактная драма «Чижик-Пыжик». Мокрый снег
- скорей бы весна - Изумительно
тихо ложится на крыши. От дыма и
света слезятся глаза, И мой
Чижик-Пыжик не поет и не дышит, Не помнит,
не верит, не любит, не ждет: В него на
Фонтанке пальнули из танка - Hot-bird... Исполняется это, к слову сказать, проникновеннейшими голосами. При такой эпической силе текста остается только сетовать на его краткость, которая – сестра. «Если бы я могла дописывать песни… эх…» - сетует Светлана Анатольевна. Да уж, тогда бы просто – пропадай, питерский рок. Покамест Климович как будто убеждена, что песни – они приходят сами и остаются тут жить. И нечего приставать к ним со всякого рода пластической хирургией. К тому же, этого лирического героя не скроешь никакой продвинутой косметологией. Что имеем – то и храним. Песням Климович свойственна редкая нота чистого одиночества, отверженности, ранимости, звучавшая сильно с самых первых, сольных еще, выступлений, не затерявшаяся и в дуэте. Лирический герой Светланы Климович – ребенок, подросток, мальчик, сирота, изгой, отщепенец, чужой всем и себе самому в первую очередь. Достоверности исполняемого соответствуют и собственный чуть травестийный облик Климович, и то, что она несет к слушателю конфликт одиночки, а не конфликт поколения. Гильденстерн говорит только за себя, но и этого предостаточно. ГЕРОЙ Как в овраге
- жёлтый ягель, На бумаге -
сны и саги. Это для
меня. Для меня -
глаза изгоя, Для меня -
разведка боем, Я безумен,
но спокоен, Увлечен
игрой в героя. Раздеваюсь
над рекой, Воду пробую
ногой: Что мне
лютая зима, Я - герой иль
не герой? Крепче
камень привяжу, На прощание
скажу: «Дайте
точку мне опоры - Я не то вам
покажу!» Раз, два, три
четыре, пять... Не умею я
нырять: Коченеет
моё тело, Очень
хочется дышать... Запеклась
вода на моих губах, Спеленала
руки по швам. Хорошо со
дна на тебя смотреть И смеяться
чужим облакам. Вот такое милое мироощущение. Чисто поэтически, за исключением явной черной иронии, я люблю этот текст за воду, запекшуюся на губах, за руки, спеленатые по швам. Потому что – это ж надо так уметь вмазать деталью по мертвому, по непроизносимому. Все более-менее серьезные песни Климович пронизаны тем страстным беспокойством, какое сопровождает процедуру взросления человеческого существа, тем обостренным, бескожим восприятием действительности, какое присуще людям одновременно и очень юным, и очень чутким. Так появляется «Аллюзия», которая, в глубине своей, вся – болезнь. Мне сегодня
прольётся, Мне сегодня
приснится: С бересты
колесница Преисполнена
грацией - Галлюцинация. Мне сегодня
воздастся, Мне и так
выше крыши - Всё, что
доктор пропишет, В дверь
негромкого стука, Искалечены
руки, Глупо… Мне - по
ранней дорожке, Белой кошке
в окрошке, В
застывающей луже… Я кому-то не
нужен. Я жив - и мне
хуже. Мне посох -
от Бога. От окна до
порога Не дорожка -
дорога - Сто один
переулок Ковалёвских
прогулок. И прощай,
моё детство, Золотые
косички, Обгоревшие
спички, Ваши
мёртвые губы, Вера, Надя и
Люба, Дорогие
сестрички, На меня не
похожи, Ведь я -
весёлая рожа На стекле
электрички "Москва -
Ленинград - и назад"… Это исступленное «я жив - и мне хуже» - практически диагноз, диагноз весьма серьезный, клеймо поэта, которое уже примеряли на себя отдельные индивидуумы. Не хочется напоминать, каким боком им это вышло. Так соблюдается преемственность традиций, так появляется «Мертвое море», которое все – хроника противоречивейших метаний детской души, находящейся не столько в поисках добра и зла, сколько в процессе опознания: а что же скрывается за этими сакральными словами во взрослом мире. Я – ребёнок
- ступаю осторожно, И всё-таки, я
- царь, И что
принадлежит мне - буду защищать. Ты даже не
знаешь, что я умею, О, если б ты
мог хоть раз не вернуться. Мне не
хватает в дверях обернуться - прощай! В мире не
страшно: зубы и когти, Волки и
люди, плач Ярославны, Ты - самый
славный, мне не хотелось бы лгать, Но небо
весной свяжет рассудок, Четверо
суток ходишь голодный, Я - на
свободе, я - мёртвое море. Самое время
- ночная бессонница - Молишься
бреду про блудного сына, Я - не
скотина, мне просто наскучило ждать. Сны и
полёты, мирные жители, Месяцы,
годы, тяжесть взросления... Я - на
пределе. Падение. Где моя мать? Эгоцентричен,
жить не научен, Небо весной
затянуто тучами. То, что я
делаю, ты никогда не поймёшь. Спорить со
мной - недостаток терпения, Высшая
правда - моё откровение, Небо,
полёты, мёртвое море и дождь. Всюду – ребенок, подросток, мальчик… ни одной песни в обойме, кроме – отдельная тема – Hasta La Vista, написанной от женского лица. - Но почему? - Понимаешь,
если от женского лица… то это будет – бабская
лирика, что ли… О да, вещи типа «Сумерки» или «Наверное» и с перепуга бабской лирикой не назовешь, хотя мне вполне понятны ее опасения. Это не боязнь женственности ни в коем случае (с гендерным самоопределением все в порядке), это боязнь оттенка саратовских стараданий, того, что Раневская метко именовала «сопли в сахаре». В данном случае женский пол лирического героя был бы дополнительным битьем на жалость, приемом беспроигрышным, а потому презренным. Сумерки,
номерки на щиколотках… Не ищи свою
маму - умерла твоя мама. По великой
реке твоя мама ушла, Ни руля, ни
весла, за спиной - два крыла, Номерок на
шнурке. Берега,
немая вода, радуга после дождя. Не ищи свою
маму - умерла твоя мама. В золотой
колеснице - ни колес, ни правил Ни коня, ни
возницы. Ты ее не забыл, Ты ее
хоронил. Кость, коса,
по ночам - голоса: «Развяжи
мне руки, развяжи мне ноги, Я просто
уснула, не верь им, я просто… Я стала
неслышной и быстрой, Я стала
ненужной в цепи превращений…» Не
завершился начатый круг, Где-то
рассвет догорал за рекой… Сумерки,
номерки на щиколотках… Ничего себе тихое семейное дело, со скелетами в шкафах, призраками по ночам, мертвыми с косами. А шла бы речь о девочке – так и вообще, слушатель в слезах, «Кошмар на Улице Вязов» отдыхает. Но дешевый успех нам ни к чему – Климович не любит перегибать палку. Я бы не стала спрашивать, откуда в ее песнях такое странное количество изображенной смерти при таком малом количестве выраженной любви. Рокеры отыгрывают смерть свою и чужую так же, как все прочее – грубовато-символьно, прямолинейно, стенобитно. Смерть – это образ, и они отпугивают ее частым его повторением, забалтывают, достают насмешками; с первобытными понятиями и работают по-первобытному. Примем пока эту версию. А количество любви со временем дойдет до нормы; жизнь тем и хороша, что с собственным течением к финалу учит ценить себя и меньше разбрасываться призывами на неопознанный рубеж. На данный момент песен о любви в репертуаре Климович ровно одна штука. Зато какая! «Hasta La Vista» и написана одна-одинешенька от женского лица (еще бы, от лица мальчика-подростка этот сюжет звучал бы весьма на любителя), и совершенно неотразима. Сейчас Светлана Климович признает женскую (не бабскую) лирику только в таком ключе: щедрая раздача саркастических оплеух а) героине, б) герою, в) нежным ушам подвернувшейся по руку публики. В результате получается такой вот гимн разнесчастной любви: Мир
отвратителен сам по себе: В общем, и
частном, и, кроме того, Можно ли
быть благодарным судьбе, Когда в этом
мире нельзя ничего? Ни хлопнуть
старушку в обмен на монету, Ни тиснуть
несколько строк из "Гамлета" А я так хочу,
чтоб не кончилось лето! Мечтаю
напиться, свалиться со сцены, Разбить о
колонку это полено, Мечтаю до
одури, самозабвенно Трахнуть
басиста. Прощай, моя грусть… Hasta La Vista.
Пойду утоплюсь. Ничто не
удержит меня в этом мире - Я так
молода, мне лишь двадцать четыре… Что же,
пусть будет мне пухом земля! Я думаю
только о нём, а он… "ре, фа, соль, ля… Блин, просил же её посидеть с
метрономом, Сколько раз
говорить - репетируйте дома. Аккордов
опять навертела до чёрта, Чушь
несусветная, а не аккорды. И кто пишет
песни совсем без бемолей?! А не
оттянуть ли мне слабую долю? Ре, фа, соль,
ля…" Уж не знаю, рассказал ли кто Климович известную байку «о чем думает басист», заимствовала ли она сюжетный ход или в очередной раз изобрела велосипед, наподобие финта со Стоппардом – не знаю и не хочу знать, потому что текст получился весьма обаятелен, а мне до ее творческой кухни дела нет. Мне проще по десяти раз на дню насвистывать «Hasta La Vista. Пойду утоплюсь» - под настроение. Впрочем, мне также безмерно будет интересно услышать от Климович через несколько лет нестебную песню о любви – появятся и такие. Аж трепет охватывает, как подумаешь, какое непаханое поле предстоит осилить лирическому дару Климович. В вышеприведенном тексте ее иронически-лирический голос весьма успешен, но – к финалу – и не об успехе речь. Помимо успеха, помимо бешеного юмора и того, как Климович может (будет) писать о любви, меня ничуть не меньше интересует, как она пишет о жизни, о Боге, о небе; как будут коррелировать с реальностью ее тексты, как будет (не будет) взрослеть ее лирический герой и его бесполая душа; как, наконец, обескоженное беспокойство юности, совершив, словно инициацию, множественную смерть в тексте, перейдет в зрелость… мне все это очень любопытно, тем паче, что нынешнее состояние дел заставляет подозревать заманчивые горизонты, тем паче, что когда Климович глядит в небо теперь, она видит там самые странные вещи. Это мёртвые?
Нет, это спящие… Под летящим
крылом ворона, И знаменье
твоё, Господи, Мной
неправильно истолковано. Наверное, у
Бога много дел, Наверное, я
сам немного занят - Я времени
для просьб не нахожу… Наверное, по
выжженной земле, Парализованный
небесными стихами, Я ухожу по
доброй воле от Него. Наверно, я
умру без покаянья… Наверно,
этот знак не от Него – Лишь
декорация греха, Но выбор
прост – я ухожу не в облака. Мой путь
предельно облегчен, Но что дано
мне от креста? Прикосновение
крыла И широки
врата… Эти лица,
эти глаза как озёра, Эти голые
ветви зимних деревьев. Слава твоя -
первое слово моё… Люблю в том числе и за точность последней строки. В этом постулате, опять-таки, много первобытного, праведного, дохристианского, скальдового, менестрельного. Это очень откровенная вертикаль, требующая высокого напряжения души, поскольку здесь признается прямо: что слово поныне равносильно акту творения, и первым им уплачивается вечная дань тому, кто вначале был ему тождествен. Такой древний обряд почтения и причастия: первый кусок – богам. Неважно, чего: мяса, трофеев, золота… в данном случае – речи. Так что следить за авторскими изысканиями Светланы Климович действительно интересно. Вопрос времени – это всего лишь вопрос времени, не более того. Когда музыкант радует тебя своим творчеством перманентно, то есть – постоянной обоймочкой наработанных хитов, это, конечно, счастье, но счастье неполное; а вот когда с некоей периодичностью появляются в арсенале автора новые вещи, да еще более сильные, нежели предыдущие – это уже какая-то радость по нарастающей. А параллельно прибывает и технический уровень «Розенкранца и Гильденстерна», по временам мутирующих в звуке и впадающих в симбиоз с дружественным басом, перкуссией, клавишными… Колоритная парочка в поисках формата кочует по фестивалям и обретает исполнительский опыт. Нынешняя осень ознаменовалась выходом макси-сингла «Здравствуйте, финны!», а прилагавшийся при нем концерт ненавязчиво доказал, что – хорошо ли, плохо ли – а «Розенкранц и Гильденстерн» к настоящему моменту представляют собой вполне сложившуюся самобытную группу с узнаваемой собственной интонацией, хотя багаж их хитов численно не так уж и велик. Дальше нужно уже слушать и делать выводы. Тем паче, что кроме таланта, у Климович как будто есть еще один счастливый дар: если она и не знает, чего хочет, то зато твердо знает, чего не хочет. А это чуть ли не основной двигатель прогресса творческой личности. Так что живы они, живы, Розенкранц и Гильденстерн. Сами можете убедиться – alive. Поправим Стоппарда. 22-23.10.2004 © Илона Якимова 2004 PS группа "Розенкранц и Гильденстерн" - гран-при фестиваля "ТОПОС-2004", декабрь 2004 г. |