|
8. Личное дело каждого |
|
…А как это – приручить? – Это давно забытое понятие,
– объяснил Лис. – Оно означает: создать узы. Антуан де Сент–Экзюпери, «Маленький принц» Тетрадь Тамары
Кайсаровой: (умные
мысли) «Так мы оказываемся
голыми перед Богом, а он поворачивает во все
стороны, смотрит, зачем нужны руки, ноги, можно ли
извлечь чистый звук из этой игрушки, пробует
клапаны, как говорил любимый племянник. Я все
время мщения ожидаю, жду, пока бычья голова
повернется в мою сторону, и тогда будет рывок
навстречу, ладони скользнут в изгибе рогов,
отполированных пальцами сотен плясунов, а зверь
– или Бог – вверх бросит меня, и где мне очнуться
– не знаю, может, на песке, под копытами, со
вспоротым животом, или, может, удастся
ускользнуть. Так, изо дня в день встречаю долгий
взгляд ритуального быка, глаза звериные, а там, в
их призраках – вой арены и моя настоящая жизнь,
каждодневное единоборство с Минотавром». Из дневника
Н.А.Гранича: (декабрь) «...Родная хата
по-прежнему жрет, пьет, спит крест-накрест, а
поскольку столица занимается тем же (важно лишь,
как это делать), то где жить – все равно. По словам
Татьяны, поэты – совсем не то, что она думала. Уж
не знаю, о чем она там думала, но выйти за меня
замуж – по меньшей мере опрометчивый шаг.
Удивлен, если не сожалеет. <...> Бринчук все еще
пишет детские стихи для взрослых, Турский
диктует моду на живопись, Завьялова сюда сослали
из Москвы, мало мне он там надоел. Шура привел
некую Лерочку Ржаницыну, местную
достопримечательность – цветочек-женщина,
несколько утомительна. Пишет интересно, убойный
поток женской лирики, что-то очень глубинное, вот
достает только демоничность, наигрыш. Похоже, мое
возвращение – кость в зубы окрестным собакам;
давеча приволоклись двое художников,
любопытствовали, как я живу, мол, выпить не с кем.
Скандал с Таней лишний раз подтвердил, что от
семейной жизни я устаю. Бринчук потащил в
«приличную компанию». Лица – Боже мой! Ничего,
через месяц станут как родные. Нет наркотика
лучше провинциальной скуки, но ведь требовалось
мне разнообразие! Имен не помню; стихи читают те
же и с той же интонацией, что и десять лет назад.
Какая-то забавная большеглазая девчонка облила
Татьяну вином. <...> Скучно». Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «...Бринчук привел к
нам какой-то шедевр, помесь Чингачгука с
Чингисханом, странный гибрид <...> Завьялов
говорит, слышал о нем еще в Москве <...> и что он
там широко производил впечатление. Видимо,
производить впечатление – это его профессия.
Лерочка в трепетном восторге, верный признак, что
через два месяца будет ненавидеть. Саша
настаивает, чтобы я вела себя с этим культурно.
Какой-то аморфный субъект». (умная мысль): «О бессмертии мы
продолжаем говорить с некоторой тоскою,
прекрасно сознавая – чтобы получить его, сперва
необходимо умереть, и чем ближе состояние
перехода в это последнее, тем чаще мы вспоминаем
взамен бессмертия свою утраченную юность». «... Разве эта
привязанность и есть любовь? Ой, как бы не
хотелось! Значит, когда пасмурно, горячо,
тоскливо – все о нем?.. Вот недавно предложила
Ланцелота, он только улыбнулся: «из породы
профессиональных героев, нет, конечно, для этого
нужно быть моложе». Силища чудовищная. Когда
обнимает с нежностью,
вполне может сделать больно, поэтому для меня в
каждой ласке есть оттенок мазохизма. Шучу.
Свободно гнет пальцами мелкую монету –
гвардейские фокусы. Наверное, десяткам показывал
до меня, но все равно – впечатление громадное. В
драки ввязывается с невероятной легкостью,
когда-нибудь это закончится традиционным
образом». Из писем
П.Г.Завьялова: «...Никогда больше не
пиши ко мне в таком тоне, золотце – не то обижусь.
Холодно-равнодушно, ни единого ласкового слова.
Понимаю, хотелось достичь чистоты языка, но ты
подумала – мне это нужно? На сей счет есть
господа поэты, а мне необходимо нечто большее –
твоя искренность. Я бы предпочел ... пусть даже
что-то более истеричное, с орфографическими
ошибками. Целеустремленность твоя пугает, пойми.
То есть, конечно, был уговор, я в твои дела не
мешаюсь; сдается только, два абзаца правильного
текста тебе целого света дороже. Так что не об
одной литературе, но и обо мне вспоминай по
возможности чаще. Целую». Из дневника
Н.А.Гранича: (пометка на полях) «Лучше жить и не
надеяться, чем надеяться и не жить». Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «Коля, человек
хладного любопытства, вопросы любит задавать
безвыходные, безответные, но иногда бывает
занятен. Вчера долго смотрел в упор, сплюнул
окурок в пепельницу – до чертиков ценит красивые
жесты, потом поинтересовался: – Слушай, а почему ты
никогда ни о чем меня не спрашиваешь? Ни о чем – это о нем,
значит. – А смысл? Захочешь –
расскажешь сам, не захочешь – пытать тебя, что ли? – Завидное
отсутствие любознательности, и тем не менее... – Тем не менее, если я
начну задавать вопросы, это не понравится в
первую очередь тебе. – Продемонстрируй, –
Айзек скользит улыбочкой, смотрит мягко,
расслабленно, щурясь, точно сытый зверь. – Хорошо. Коль, а
почему ты развелся с Татьяной? Не сказать, чтобы
очень честный ход, но Гранич от доброй души
нарвался. – Ну-у-у, видишь ли... Коля замирает, тщетно
пытаясь придумать ответ, но ничего кроме
банального и сто раз справедливого «не сошлись
характерами» в голову не приходит. – Вижу, – подвожу
итог. – Так что давай-ка я лучше помолчу». Из дневника
Н.А.Гранича: (февраль) «...Зашел к ней домой.
Обычно не зовет, но тогда сама попросила, мать на
дежурстве, отец в рейсе, и хотела прочесть новые
стихи. Улыбалась, а на скуле свежая ссадина. На
запястье – какая-то темная повязка; Тома
закинула руку поправить волосы, а эта повязка
вдруг приподняла голову, тихо, мелодично
зашипела. Она чуть повернула лицо и поцеловала
гадюку в плоский треугольный нос, та замолкла, а
Тома продолжала говорить со мной как ни в чем не
бывало. Если бы просто рекламный трюк,
рассчитанный поразить – я бы понял, но ведь у той
дряни был полон рот ядовитых зубов. Кажется,
впервые осознал, что не могу переносить рядом
ползучих тварей; акварельная критская богиня
смотрит со стены. Тамара рассмеялась и спрятала
змею в банку, будто игрушку. Потом она подкинула
ее Турскому, напугала до полусмерти .<...> Но я в
жизни не видел более жуткого зрелища, более
невероятно красивого – белая девичья кисть,
опутанная мягким движущимся жгутом змеиной
кожи». Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «... Коля попал в
больницу. Оказалось, легкие у него – сплошные
кровавые лохмотья, больно дышать. Встречает
взглядом почти неприязненным, провожает –
тянущимся вслед, будто не оторвать; то и другое
тщетно пытается скрыть. Возможно, мне не
следовало бы приходить к нему, вмешиваться в
чужую жизнь». « (среди стихов): Сбывающиеся надежды. На золотые глаза твои
глядеть и думать: Вот теперь он снова
уйдет. ... ... В принципе, все
прощаю ему: бахвальство, самодовольство мужское,
любование силой своей, не на последнем месте –
жену, от которой не торопится уходить. Унижения в
этом не нахожу: мы оба должны быть свободны.
Искупается все глазами, детскими глазами его,
нежностью, которой ни в ком не знала. Очень
странное ощущение, будто любит такой, как есть:
истеричной, измученной, злой; больше того – будто
вскрывает оболочку, видит самое сокровенное и
может все понять, защитить. Иногда он кажется мне
средоточием всего, что есть у меня, быть может –
пробуждением замершего, усталого, гибельного...
души, одним словом». Из дневника
Н.А.Гранича: (март) « По-честному,
Турский нарвался сам. Сказывается положение
единственного – и международного – авторитета
средь живописи нашего болота. В порыве осознания
собственной гениальности или спьяну обсуждает
взаимоотношения полов, причем далеко не всегда
корректно. Заявил вдруг абсолютно серьезно,
почти трезвым, что-то вроде: «Все бабы –
подстилки, хоть для живописцев и
– некоторый источник вдохновения» – так
он в смешанной компании выражения выбирает.
Всеобщая пауза, девочки из студии сжались, но
предпочли не слышать. Я не подозревал, что он
такой идиот, даже подумал – не стукнуть ли? Не
успел. Томка поднялась; она сидела на диване,
расслабленная, как котенок, свернувшись в клубок
– и тут каким-то невидимым движением вдруг
оказалась на ногах, во весь рост, звенящая от
напряжения. Она поднялась так, что воздух
разорвался, пополз от нее в стороны. Взгляд
вибрировал, темный, пронзительный; произнесла
отчетливо, глядя в упор на Турского, с
безупречной дикцией: – Эрнест Сергеевич, а
Вы, оказывается – выдающееся дерьмо. Турский обомлел. Она, глядя поверх
голов, добавила все также, позванивая льдистой
насмешкой: – Я дико извиняюсь,
господа! – и, перешагнув через поэтическую
парочку, прошла к дверям. Там уже обернулась,
новый взгляд, пущенный лентой в Турского,
отхлестал по щекам, и тихо, ему одному адресуясь,
пообещала. – Ждите неприятностей. Исчезла. Эверест пару секунд
спустя перевел дух, ошалело оглянулся: – Она у вас что,
больная? И тут я его все-таки
стукнул, только на руке повисла какая-то нимфетка
из театра. Эверест дулся две недели, орал, что я –
несомненно, бездарь, затем выпили, рыдал мне в
плечо и требовал вечной дружбы.
Валерия рассказывала, да и Турский потом
признался, заикаясь, что Тамара тем не менее
отомстила: подошла через сад к дому, положила
гадюку свою из-за пазухи в раскрытое окно.
Дождалась крика, потом протянула змее ладонь и с
усмешкой забрала обратно. Спросил ее: «А если бы
укусила?», она, с той же чертовщиной во взоре: «Ну,
знаешь ли – нужно верить Богу. Значит, за дело». Яростные глаза эти
буду помнить долго». Из писем
П.Г.Завьялова: «Что станут говорить
обо мне – не слушай, слушай меня, мое сердце. Я не
очень-то чист, это верно, не слишком честен, есть
много определений для мужчин подобного сорта.
Хотел бы уйти от тебя – иногда так думаю – но
всегда чувствовал себя убийцей. Ты – больше
всего, что когда-нибудь было, здесь мало
человеческого, ты – святое причастие, знак того,
что будто бы нужен Богу. Смейся, если тебе смешно,
посчитай игрою... я наверное говорю все это зря.
Только физические упражнения никогда любовью не
считались, а я видишь какое придумал для тебя
высшее предназначение». Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «... Вопрос загадала
обоим один и тот же: смог бы человека убить? Айзек восточным
челом невозмутим, как обычно – циничен: – Смог бы? – а Гранич
опять пребывает в редком трезвом спокойствии. –
Видишь ли, все дело в цели, дитя мое, и в способе.
Честно говоря, руки марать не люблю. Мерзкую эту его
насмешливость не переношу иногда. – Не знаю, – Завьялов
задумался, осмотрел кулак, разбитый в последней
пьянке, – пожалуй, да. – На пару секунд
зажмурился и добавил. – Но это, наверное, будет
очень противно! Вот такие они ужасно
разные, что делать дальше – ума не приложу». Из писем
П.Г.Завьялова: «... Тома, солнышко,
по-видимому, последние недели ты жестоко
развлекалась, до онемения стращала богему родной
берлоги. Перестань баловаться со своими гадюками
– это может быть опасно, и даже не для тебя, милая,
сколько для окружающих. Впрочем, ты права,
наверное – в положении ненормальной есть свои
преимущества. Если нужно, попытаюсь сторговать
тебе тут упитанную среднеазиатскую гюрзу». Из дневника
Н.А.Гранича: (апрель) «С любовью сложно …
Вначале песок проникает в раковину, начинает
что-то шебуршиться, царапает изнутри, беспокоит.
И вот принимаешься вспоминать, терзаться – где
видел, встретил, уразумел взгляд, голос, прядь
волос, убранную от виска, мелочи … начинает
мучить лицо, какая-то фраза, знаешь и не знаешь ее, и так – до
тех пор, пока не обрастет перламутром твоя боль,
покуда ее не вытолкнешь. Но что-то не слыхал я,
чтобы жемчужницы избавлялись от плода
самовольно. Обычно их убивают. Господи, этого я не
хочу. Пусть лучше будет – пользование». Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «Вот дословно
привожу вчерашние беседы: – Правда, а за что ты
его не любишь? – А за что мне его
любить? Я девица, что ли? Томочка, не смеши. – Пашка, но это не
разговор! – Еще бы не разговор
– да ведь я-то его знаю лучше, чем ты. Пару раз еще
в столице пересекся косвенно, хватило, чтобы
понять: дел с ним иметь не хочу. Том, он мне
несимпатичен, пойми. Сидит так на берегу реки, в
воду поплевывает, а будет человек ко дну идти –
даже не стронется. А я или вытяну, или утонуть
помогу... Он, конечно, парень гениальный, и спорить
не стану, но этот гений неживой очень у него,
холодный. Будто бы все умеет,
а сердцу ничего не нужно – и эпатаж отсюда, и
эстетство. Будто если душу вынимать станет, так
только самое больное, что бывает в людях. Что-то
от паука есть, спокойное ожидание, сеточку
раскинет и ждет, пока такие, как ты, дурочки
наивные... – Да я-то здесь при
чем! – ... дурочки наивные
придут его интеллект обожать. Ленка, его вторая,
именно такая была – жалко, и сломал он ее шутя
почти, играючи. И ты, милая, кокетничай с ним
осторожно! Зато Коля был намного
лаконичней: – Обалдуй, горлопан,
позер и трепач – но актер, мой Боже, какой актер! В
этом, кстати, его основной недостаток. – И все? – Ну, я-то его знаю
лучше, чем ты. Интересно, что оба
они недружелюбие определили одной и той же
фразой – этой именно. Проникновенные враги». Из дневника
Н.А.Гранича: (апрель) «...Тома, Томочка,
Тамара – очень странное имя, непонятное, какое
отношение? – как будто слеплено не по ней. Тут бы
дородность тела и духа, спокойствие, железная
воля, но не это смешное-детское, не эта нервная
красота, не эта чуткость щемящая, не эта... Запах
ландыша, львиная гордость. А Мартынова зовет ее –
цветочек подзаборный». Из писем
П.Г.Завьялова: «... Знаю, ты не
выносишь никакой ревности, но все же, все же...
Повтори снова, что я тебе нужен или хотя бы
промолчи в ответ – это тоже дает надежду. Тамара,
ты сломала во мне все: ненависть к долгим
отношениям, сомнения относительно чистоты,
презрение к силе твоей и к слабости. Глупо, я
понимаю, писать об этом; иногда на что хочешь
свалить согласен, даже на ворожбу – да ведь не
верю. Пусть бы это любовь, невероятное чувство.
Интересно, насколько можно сходить с ума и
понимать при этом происходящее <...>. Девочка
моя, слишком долго я ждал твоей доверчивости,
этой вот нетребовательности, чтобы нынче просто
так отпустить. И, тем не менее, навсегда буду тебе
благодарен, даже если уйдешь однажды, оставишь –
какая смертная тоска в этом слове – и даже чтить
хотел бы тебя едва ли не религиозно за то, что
была со мной, что поверила мне, что позволила так
бессовестно, так по-мальчишески влюбиться». Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «Хороши только в кино
эти гладиаторские бои. На деле нет ничего
омерзительнее качественной, эмоциональной
драки. Очень нелепо все вышло. Иногда из-под
дивной, нами оберегаемой сказки проступает жизнь
– и такой в нос шибает ароматец! Жизнь, она даже в
насмешку церемониться не станет, хоть кричи. Зашли в кафе, там –
вполне подогретая компания. От нее отделяется
Влад, тоже ничего себе дяденька, Пашин друг в
амплуа: «А вот и я, красавец!»; смотрит сквозь меня
совсем прозрачными глазами: – И вот из-за этой
шлюхи уйдешь из дома? Я никогда не видела
его таким – может, оно и к лучшему. Противный хруст
сломанной челюсти, это придыхание под удар. Влад
мгновенно перешел из вертикального положения в
горизонтальное, пару метров пролетел, застонал в
обломках разбитого стола, ладони пачкая кровью
из рассеченного лба. Завьялов выглядел
мертвенно, страшно. Знающие люди на следующее его
движение, едва ли сознательное, рефлективное –
кинулись на перехват. Я, очнувшись, повисла на
плечах. Но он только воздух поймал жесткими
губами, а потом просто стряхнул меня с шеи и
вышел. На улице стоял долгие
минуты, под проливным дождем запрокинув лицо.
Шагов сзади не ждал и потому вздрогнул; и рука
тряслась, та, которой к щеке прикоснулся,
погладил. Кулаки сжимались часто, бессильно: – Да ведь я убить его
мог, убить, ты пойми! – закричал почти. Как люблю его за этот
детский испуг». Н.А.Гранич, из
неопубликованного (апрель): «Как Микеланджело
резцом целует мрамор Укусами, так два пути
и нам: Где боль, там
вдохновение, где мука, Там мед коснется уст
посмевшего сказать. Но ты одна повинна в
нежности, которой Мы избежать не в
силах, вопреки Прикосновенью к
смерти». Из писем
П.Г.Завьялова: «Томчик, лапушка, что
тебе нужно еще из моего сердца – ответствуй!
Такой грустной ты показалась мне последний раз,
не знаю, что и подумать. Видно, снова придется
наведаться к тебе домой. На поэтов наплюй, да и на
прочую богему тоже – сволочной народец,
склочный, уж поверь, я-то их видел больше. И не
потому говорю, девочка, что я-де один хороший,
наоборот – такой же точно, только до сих пор не
умею бить слабых. Не понимаю, честно говоря,
почему ты все еще продолжаешь с ними возиться.
Есть два-три приличных человека, но последнее
твое сокровище, Гранич – это же мама дорогая!
Знаю, скажешь опять, что дурацкие фантазии; и
все-таки не серди меня, девочка <...>». Из дневника
Н.А.Гранича: (апрель) «Вот, матерь Божия,
влип – хоть вешайся! Обучение, какое бы ни
было – капкан для двоих. Эта странная девочка,
резкая, насмешливая, становится необходима;
когда смотрю на нее, себя искренне ненавижу <неразб.>, начиная лгать в
оправдание... ... Безучастное,
слепое лицо воительницы. Финским ножом
закладывает романы Цвейга – чтобы не потерять
страницу». Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «Иногда я думаю: вот
было бы хорошо с мокрым подолом пройтись по
городу, резким запахом тростников и речной
заводи обволакивая мостовую; поманить, повести
одного – сквозь рыночную площадь и дальше, к
озеру, а там войти в воду и снова поманить, и
растаять в глубине, а когда вслед за мной
исчезнет и зачарованный – чтобы над тихой гладью
взметнулся столб черной крови. Водяная ведьма
это называется. Только убивать ни мне, ни Изольде
– увы! – недоступно». (среди стихов) «... И дети в полевых
цветах, бредущие по снегу – Все это снилось. Не хватало только
жизни». «… Играет де
Бержерака. Мне стали приходить мистические сны о
нем, самые прекрасные сны в моей жизни». Из писем
П.Г.Завьялова: «Знаешь, лапа, здесь
почти лето, в полдень гуляли в альпийских лугах.
Альпинист из меня, честно говоря... Зато за счет
веса удобно использовать в качестве статической
опоры – ребята так и делают. Эдельвейсы,
признаться, впечатления не производят, но тебе
понравились бы уже одной идеей: лезть черти куда
ради сомнительного результата. Так что, намекни,
лапа, и я полезу. Из последних новостей: Толика
вчера чуть не убил, правда, по вине режиссера,
который все кричал: «Натуральней, натуральней!».
Я должен был стукнуть Толиком о стенку, стенка не
выдержала первая. И самая последняя новость: ты
начала мне сниться, часто приходишь по ночам,
смотришь по-воробьиному, наклонив голову к плечу,
и улетаешь. Это к дождю, наверное. Я ужасно тебя люблю и
хочу, чтобы ты знала; может, это сделает тебя хоть
немного более внимательной, осторожной. И еще мне
страшно – тем страхом, какого ты еще не
испытываешь, страхом неизбежно приходящей
развязки, когда каждый день прожит не так, как
хотелось бы, но его уже не вернуть. В юности фраза
«начать все сначала» кажется магической, но
теперь-то понятно – не выйдет, хотя ради такой
девушки, как ты, стоило б попробовать. Ведь у тебя,
моя девочка, нет прошлого, почти нет
воспоминаний, нечем тяготиться. Ладно, сначала –
но и ты тогда должна будешь что-то делать; хотя бы
рассчитать свою жизнь так, чтобы кроме
литературного дарования и для моего скромного
присутствия там находилось место. Немного я могу
тебе дать: верность, нежность, обожание, как оно
пристало «последней страсти Завьялова». Подумай,
Томочка, просто подумай, ведь я даже ответа не
прошу – и не шучу впервые. Мне нужно видеть тебя
каждый день, возвращаясь, знать, что ждешь меня
именно ты. Будешь смеяться моим словам, но к
сорока годам поймешь, насколько я теперь прав.
Тома, истома, томленье – еще десяток слов
придумаю на твое имя, попытаюсь заснуть, пробуя
их на вкус. Ты снишься мне постоянно, иногда
кажется – заболеваю, а ведь всю жизнь был
человеком расчетливым, хладнокровным, голову
крепко чующим на плечах. Обещай, что подумаешь
надо всем этим (как сейчас вижу твою ехидную
усмешку). Вот, маленькая, даже к поэтам твоим не
ревную – до чего дошел, верю на слово, а то и без
слов». Из дневника
Н.А.Гранича: (май) «Решительно, это
никуда не годится, в моем-то почтенном возрасте
чтобы так терять голову – что за напасть! Страшно
несправедливая вещь влюбленность, и, главное, я
уже думал – все, отвязался, хватит, можно ведь
жить для себя, а выходит, нет, нельзя – нужно
каждую секунду болеть ею. Ничего, сломаем
как-нибудь, переживем. Другое пугает: тут не
просто синдром красивой девушки,
переспали-разошлись; а она в чем-то еще совсем
ребенок, она мне верит, и что-то есть в этом, что
называется отвратительным, опошленным словом
«чистота», а я над подобным всегда смеялся,
поскольку не видел, хотя знаю, что существует на
чисто теоретическом уровне; а Тома – не напоказ,
она и есть такая, и пытается исковеркать себя,
чтобы взрослее казаться – не знаю – или подругам
соответствовать, какие-то словечки вульгарные
подбирает, иногда просто смешно, но нельзя
показать, она гордая и обидится. И еще эта
доверчивость невозможная, невероятная, словно бы
крест отныне поставила на всяком, даже
интуитивном, страхе; <неразб.>
эта беззащитность – приходит, полдня может
просидеть напротив, и непонятно, слушает, что я
говорю, или так, а потом исчезает до нового
приступа меланхолии. Ничего странного здесь не
видит, для нее – «чисто деловые отношения». Боже
мой, я начинаю запоминать звук ее речи. И когда
она говорит, весело и голос надламывая, очень
забавно: «Гранич, опять ты будешь меня бранить –
рассказик ни к черту!» – наивные эти ее
ругательства, а мне снова больно, и сердце
сжимается – или что-там-не-знаю-еще. Дурацкая
ситуация; мы, как мухи, впутываем друг друга в
паутину все глубже – не видеться не можем, нужны
друг другу. Тамара язвит – верно, но она надо
всеми подсмеивается, Тамара улыбается – но она
так же улыбается чему-кому угодно: Бринчуку, Лере
Ржаницыной или телеграфному столбу. Короче, я для
нее – вещь домашнего обихода, смазанный рисунок
обоев. Хуже всего, что начал ревновать ее к
Завьялову, к Дантону: полбеды, если б просто
физиология, так ведь любит его. Павлик
развлечется ей и забудет, а я, кажется, рехнусь
окончательно. Так громко орал об одиночестве, что
выяснил – оно меня не интересует. Позер ты, Коля,
и форменный болван к тому же. Что такое ты для
Тамары, кроме как старше почти вдвое? А ведь
поссорился из-за нее с крестной, она считает
Тамару обыкновенной расчетливой дрянью. А, может,
она права? Может, у меня просто возрастной крен на
маленьких девочек? Может, нужно придумать
что-нибудь попроще? Помню ее при первой встрече:
собранная, лицо бледное, прохладное, резкое
восприятие и стихи какие-то полуэкстатические.
Теперь совсем другая: повзрослела, много
откровенней и красивей, скользящий, острый
юморок, нежность... И все – из-за Пашки, не иначе. Я
и люблю ее за это, и боюсь, и думать не хочу, что ей
обязан Завьялову. А у Томки темные глаза
светятся, и вот она играет людьми, репликами,
рифмами, и совсем не сознает своей силы ...» Тетрадь Тамары
Кайсаровой: «... В запахе горелой
травы постепенно подходит лето. Ночи теперь
тянутся долгие, невероятные. Острое ощущение
нездесьприсутствия. Помню, такое уже было
однажды – когда от себя уходила. В Анапе жара,
пот, белый песок пляжей, мне двенадцать лет; отец
надувает матрас, мать расстилает полотенца, а я
гляжу на них, сижу к прибою спиной. И тут кто-то из
моря взял мою душу ладонями большими, мягкими, и
потянул вон, назад к горизонту. Совсем не было
больно. Вышла наружу, смотрю за ними, за собой –
как будто кино. Краски заволоклись ярким
целлофановым туманом, а потом стали
резкие-резкие, и звуки поплыли, укололи уши. Себя
увидела издалека, сидящей в волне на пятках, и
так, медленно, вовсе без жалости, уходила прочь;
только раз удивилась, неужели никто не замечает?
Мать позвала обратно. Я крикнула и вернулась,
тяжелым ударом о жизнь, о камень; весь день прошел
в состоянии общей заторможенности, будто на
границе, здесь и там. Значит, это вовсе не
страшно, я уже умею».
© Илона Якимова 2000, 2005 |
