|
Ербол Жумагулов |
|
Предуведомление читателю: Ербол Жумагулов -
уроженец Алматы (Казахстан). С семи до
восемнадцати лет профессионально занимался
футболом. С восемнадцати - переориентировался на
литературу. Учился в Казахской академии туризма
и спорта и Литературном институте им.Горького.
Поэт, прозаик, литератор, журналист (экс-корреспондент
Британского института по освещению войны и мира
(IWPR)), великий мистификатор. В 2002 году в Алматы
вышла первая книга его стихов, "Стихи.ru",
выпущенная в содружестве с Геннадием
Банниковым. Лауреат
конкурса «Казахстанская современная
литература» фонда
«Сорос-Казахстан» в номинациях «Поэзия» и
«Эссеистика» (2000). Лауреат международного
сетевого конкурса «Магия твердых форм и свободы»
в номинациях "Триолет" (2002) и «Верлибр» (2003).
Я простыл. Ты - в Германии. Снова не до письма... ...мы вросли в это время - словом, крыльями, плавниками... Иногда - временами, секундами, сутками, жизнями, вечностью - вешая всю вину... ...только чем дорожить, обернувшись на пройденный лес... ...мороз окреп. И, погружаясь в вой... ЭКСТРАВЕРТНАЯ ЗАРИСОВКА С 10 ФЕВРАЛЯ 2003 ГОДА Твой Саарбрюкен бреется и ссыт...
Я простыл. Ты - в Германии. Снова не до
письма:
Илоне
Якимовой и Галине Давыдовой …мы вросли в это время - словом,
крыльями, плавниками, et cetera… Мы чувствуем запахи, звуки и их
длинноты, умирая на ощупь, любя всеми силами,
болью сердечных камер, памятью, вздохами, порами, выкриками,
рывками… Так растет ощущение вынужденной
немоты… …мы умрем по соседству, хорошие, в
выцветшем алфавите, заслужив, разумеется, лавра, бюстов
нерукотворных, за угрюмую верность материи азбук,
литер. За нездешние шепоты, за глубину
наитий, за глагольную музыку внутренних
разговоров… …и опять зажужжат медуницами перед
нами девять грустных теней, и служение,
бред с терпеньем заскользят по аортам… Склонившись
над черновиками, мы тихонько зашепчем о горечи… над
головами лишь белесые нимбы качнутся, сливаясь
с бемолем осенним… Иногда - временами, секундами,
сутками, жизнями, вечностью - вешая всю вину на случайности, злясь на прерванный
доступ к сети с перегруженной кем-то почтой, я жалею о будущих снах, дезертирую,
нет, пытаюсь впотьмах иммигрировать в тишину своего откровения перед временем,
зная которое, я догадываюсь о том, что когда Господи молча оправится самым
последним дождем на головы сонных лип; бородатый художник изгадит мольберты
ожогами всех неземных пейзажей; удивленный араб, подлетая, поймет, что
авиалайнер напрасен, а Пентагон снесли; загорелое фото задницы шлюхи с
"Плейбоя" не вызовет должного эпатажа; Лувр опустеет - Да Винчи с Ван Гогом
пойдут с молотка за шершавую горсть юаней; теребя смолянистый хайер, подросток
не свяжет двух слов, чтобы сказать
"простите"; на гробах будут гордо сверкать
золотые шприцы, а по радио утром ранним ровный голос расскажет о том, что
вернулась осень, но не на Крите; - обнаружится «завтра», в котором не
будет места порыжелым календарям - только скромным листам арестантов
Народных фронтов с их чернеющими
плакатами - сомневаясь лишь в том, что есть еще
вещи, которые можно не потерять, мы, конечно, останемся вместе… только
опять по разные стороны полосы экватора… Так, усевшись в
гримерной, рыдает усталый мим…" (из
незавершенного) "В свои серые двадцать ты куришь по
пачке в сутки, пьешь мартини а-ля "Dominic Escart" на
долги "до марта", пишешь письма в Париж дешевеющей
проститутке, называешь себя не Рембо, но казахским
Сартром... Ты не спишь над романом, едва не
осилив пьесы, публикуешь стихи за бесценок в
журналах моды, ждешь любовь-эмигрантку и бредишь
саксонским лесом, ибо в нем, по тебе, и заложена суть
природы... В свои серые двадцать ты знаешь о том,
что вечность ни черта не целебна, хотя и оправдана
смертью, оттого ты и болен... вернее, ты
искалечен бесполезностью, временем, горечью тех
отметин, чьей безудержной тягой к памяти
переполнен каждый вдох твой и выдох
пространства. Не перебитой, как ни странно, пока остается посуда,
а ты истомно повторяешь: "vitа intorno - malattia... vitа intorno...vitа..." В свои серые двадцать ты грустен за
всех живущих, и - маэстро прощаний (и искренен, и не
робок), ты привык уже, друг… ты из тех, чьи
немые души слишком рано лишились оторванных
пуговиц и заклепок… … успокойся… твой гений,
действительно слеп, но верен ливню за окнами - гибким его и
холодным спицам… Одевайся, тебе пора к надоевшим
"недО" и "пЕре"… Будь сильнее… иди… постарайся не
возвратиться…" - именно это приходит в голову в серые
мои двадцать, и опаздывая на сорок жизней, жертвуя
бизнес-ланчем (мысли пускают какие-то корни, но,
кажется, не плодятся) я стою, цепенея, у зеркала… тихо
плачу… Пустая площадь. Бронзовый А.С. Сентябрь. Прохладно. Угольное небо. Полуночного месяца надрез плюется тусклым светом, ибо невод сезонных туч свеченье свел на нет. Безлюдно. Лишь, слегка ссутулив плечи, уныло курит юноша-поэт, что крови не сумел противоречить. А что - поэт? Шельмец и полубог, ловец иллюзий голыми руками… Как на духу: нашел казах на камень – иной дорогой, видимо, не мог: и занемог - купился на басах, сорвался на глухой (не фистуле ли?), теперь он сумасшедший, в самом деле, и слышит неземные голоса… Его тревожит только чернота предутреннего, вязкого мгновенья, знать, истина, похоже, где-то там - в пространстве между сном и
пробужденьем. Теперь он раб случившегося до, поскольку память жизни не короче - и стелется под влажную ладонь конвертных тюрем пробовавший почерк. И он поет с упорством дурака о том, что будет время золотое, и капающих звуков с языка уже не испугаешь немотою… Густые звуки падают на лист суглинком кириллического чуда, сквозящим, непосредственно, оттуда, где нас придумать некогда взялись… И он стоит на площади один, а жизнь трещит по швам
аппендицитным… Он чем-то оскорбительным был сыт, но пустая клетка много позади… Поэт стоит. Желтеют фонари. Отравлено пространство безголосьем; осталось лишь в ответ на «говори» вплетать глагол в начавшуюся осень, строчить, не поднимая головы, о том, что нынче (выспаться бы надо) сотрудничество грифеля с бумагой приводит к слову - мертвому, увы… Ерлану
Ережепову …неотопленной комнатой, окостенев, насекомых внимая бессонному сонму, вижу, как концентрация ночи в окне превышает окном допустимую норму. …остается несдержанный сделать
глоток изподкранной воды, проливая немного крупных капель на шею, и думать, что
Бог до конца не уверен в наличии Бога. …остается - без права отхода ко сну - выпускать в неживое пространство:
«достало…», и с лица однотонную простынь стянув, непрестанно смотреть в пустоту…
непрестанно. …остается понять, что у жизни свои отношенья со смертью. Душевную накипь остужает лишь то, что окрестный Аид – суть издержка пути в направленьи
Итаки. …только чем дорожить, обернувшись на
пройденный лес торопящейся юности, длившейся
наперерез геометрии времени, знающей только
круги? Мы друзья? Собутыльники? Просто
соседи? Враги? Что нам, собственно, нужно от траура
над головой, ибо Бог не конвой, и – которую
вечность – не твой? Оторвись от себя на мгновение,
чувствуешь связь? И набухших червей на асфальте
расписана вязь. Я собой дорожил, указательным тыча в
висок, но от прежнего быта в сознании мелкий
песок: из привычек, имен (в пустоте
телефонных брошюр), впечатлений о детстве, о емкости слов:
«я прошу позвони мне во вторник, во вторник я
буду одна…». Столько лет ослепительных талая
память хранит, но, идя на закат, на его близорукий
зенит, я уверен, что небо – ничем не
приметнее дна. Потакая зиме, вечер квёл и на тонкости
скуп; и дрожит дурачок, и лепечет, мол, все
мы во сне – лишь мерцает во тьме (притаился у
выступа губ) сигаретный зрачок, расширяясь от
пропасти вне. Унаследуй меня, близорукого времени
грязь: мотылька придави, осыпая на крылья
песок; но шепни, хороня, почему и откуда
взялась беспредельность любви, чью инфекцию
так и не смог одолеть ни один перебежчик из света
во мрак, ибо все мы гнием под пластами
прошедших эпох. И до самых седин, населяя вселенский
барак, мы сдаемся внаем инженеру по имени
Бог. И куда не смотри: бьются лбами о
мрамор, моля о приходе того, кто, как все, но отлит в
серебре. Бог – один и внутри, где-то в самом
начале нуля: это сумма всего, что известно о зле и
добре. …мороз окреп. И, погружаясь в вой, в его густую сутолоку реплик, уже ослепло небо над Москвой, и огоньки трамвайные ослепли. Фонарный жир дрожит, едва горя, над мятной пустотою нависая, но вспыхивает птица с фонаря, в хлопчатке снегопада угасая. К эдему коммунальному пешком (от станции метро недалеко там) шуршат шаги по наледи с песком, чтоб захлебнуться резким поворотом. И жжет язык: такие, мол, дела – в своем великодушии бесспорном, пригоршню слов природа мне дала, и кровь дала, сочащуюся горлом. Так происходит жизни шапито, и холодом обветривает псиным сухие губы, шепчущие то, что никому услышать не под силу… И ночь берет пространство на испуг. Чернила неба стынут невысоко. Господь уснул. Уснуло все вокруг. И только тьма таращится из окон. ЭКСТРАВЕРТНАЯ
ЗАРИСОВКА С 10 ФЕВРАЛЯ 2003 ГОДА В квартире - сумрачно и медленно, часы споткнулись на предполночи. Я молча пробираюсь стенами - почти без помощи - на кухню. Там - вожусь со спичками. Слегка трезвею. Ем рогалик. В карманах, как всегда, наличные - не ночевали. Герань стоит на подоконнике. Я пью зеленый - без жасмина. Зима - как мимика у комика - необъяснима. Перед компьютером - бумаги ком: то рифмы нет, то некрасиво… Стихи - как вид немого трагика - слезоточивы. Что наша жизнь? Игла. Эклектика. Судьба (банально, но не мимо), как ток, сбивающий электрика, необратима. Вот оттого и плачет жемчугом шершавых звезд больное небо, а ветер своенравной женщиной уходит влево. Но все еще не так потеряно, как будет найдено: годами, и я дождусь крылатых меринов над головами. И буду жадными присосками вбирать нектар любовной сырости... Возможно, выползу из Бродского... Возможно, вырасту... Твой Саарбрюкен бреется и ссыт, и кофеварки держит наготове. Ты, просыпаясь, смотришь на часы, зеваешь, утомленная: на то ведь оно и утро, чтобы прерывать дурную режиссуру сновидений… В подобный час упругая кровать сотрудничает с приступами лени, но ты с нее сползаешь, ибо свет анестезирует оконные проемы. Паломничество в ванную на нет исчерпывает время для подъема. И далее – русалкою об лед – до вечера: работа, репетитор, звонок в Москву (в которой кто-то ждет в отсутствие и сна, и аппетита), и электричка в сторону «назад», казенный ужин в обществе ребенка чужого … и хрустальная слеза, ползущая виском до перепонки… И ты лежишь, догадываясь, что за тридевять, над списком корабельным
болею я – услышан, перечтен, но не увиден. Это все предельно понятно, дорогая – так и есть. Сижу в Москве, невесел и потерян, у нас через минуту будет шесть, и спать нет смысла. Знаешь, я уверен, что мне уже не выпустить пера из чутких рук.… В унылом списке
будней – ни завтра, ни, тем более, вчера нас не было. И, видимо, не будет. Флюоресцирует декабрьская ночь, снежиночным командуя парадом. И Бог глядит, прищуриваясь, но не наблюдает нас под снегопадом. бродя по испуганным нервам шумит шепоток болевой московское нищее небо висит над моей головой ах доля моя – проститутка у тени фонарной пляши! лишил меня боже рассудка и выбора роли лишил чьей памятью я вспоминаем покуда с нездешних высот закат полоумным мамаем на шов горизонта идет? не знаю минуту ли час ли торжественно меркнет среда я был невнимательно счастлив не помнится с кем и когда среда уже кончилась вовсе но здравствуют календари под нищенским небом московским смотрите строку номер три писались картины с натуры где ангелы так и снуют под купольный свет абажура брошюра жюри парашют © Ербол Жумагулов 2005 |