О бедной Марии замолвите слово...

О бедной Марии замолвите слово...

За два дня я съела цвейговскую «Марию Стюарт». Вкусовые ощущения, доложу я вам, презанятные.

Во-первых, мне хотелось освежить впечатление – не показалось ли мне пятнадцать лет тому назад, что книжка бесконечно скучна и недобросовестна? Во-вторых, надо было перетряхнуть запасники общего развития с целью сличения выдумки с действительностью, то есть, хотелось знать, где я фактологически наврала в недавнем цикле «Слова Лизбеты».
Вердикт следующий: 1) не показалось; 2) не наврала глобально, но кое-что, как водится за моей fiction poetry, домыслила и преувеличила.

Сначала о книге: возможно, Цвейг в каком-либо своем ином прозаическом произведении гениален, но в истории Марии Стюарт он столь очевидно романтичен и по-немецки добротно пафосен, что с души воротит. В отдельные моменты он, кажется, вот-вот достанет отороченный кружевом платочек и деликатно промокнет глаза себе и лоб – взопревшему за чтением читателю. Потому что он ужасно скучен, скучен, скучен – еле добрела к финалу, только по обязанности дочитать до конца. Кроме того, я не люблю романизированных биографий, и в том мой грех. Я люблю строгие факты, эмоциональную интерпретацию которых автор оставляет на моей совести. То есть: 13 мая в пятницу после полдника господин А. убил господина Б., чтобы досадить госпоже С. От Цвейга такой лапидарности не дождешься. Он сообщает примерно следующее: душным полднем мрачного мая крался в засаду коварный господин А. с тем, чтобы обагрить преступные руки невинной кровью агнца Б., и на сердце у него кипела мрачная злоба, и думал он вот что… Постойте, возражаю я, откуда вы изволите знать, что именно думал коварный? Между ним и вами – четыреста лет и сотни потерянных свидетельств, письменных и устных, однако же вы отваживаетесь реконструировать ход мыслей покойника? Да еще так безапелляционно и уверенно? Да еще так, как это угодно вам для сюжета романизированной биографии – вкривь да вкось, против элементарных законов логики? Нет-с, увольте-с. Все равно из-под маскировочных холстов романтики высовываются грязные лапы средневековых прокаженных, и там уже – поди увернись. Не поддается история романтике, не поддается, потому что основные ее компоненты – кровь, грязь, насилие, смерть, предательство – ни за что не назовешь романтичными.

Что же касается изложенных фактов, то сама по себе жизнь Марии Стюарт явно проходит под рефрен: «Просто не надо было быть дурой». Потому что анализ даже представленных Цвейгом фактов (не берусь судить за всю Одессу – но поговорим о том, что он выдает за подлинное, и примем это за подлинное), несмотря на то, что он очевидно пристрастен к Марии Стюарт, неоспоримо показывает следующее: второй такой идиотки на троне поискать – не сразу найдешь. Воистину прав Бернард Шоу, вложивший в уста Елизаветы эту сомнамбулическую фразу: «С этими кошками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий». Понятное дело, в политике, в истории – кто выжил, тот и прав, но есть некая критическая доза бабьей дурости, которая невыразимо бесит. Есть та линия поведения, про которую князь Талейран Перигорский сказал: «Это было больше, чем преступление – это была ошибка» (если не ошибаюсь, это – о казни герцога Энгиеннского, что ж, касательно участи бедняги Дарнлея можно сказать то же самое). Но Мария не останавливается на одной, двух, трех ошибках – она громоздит их горами, до тех пор, пока этот воз не обрушится, и кобыле резко не полегчает. Только с возу не тетка скатывается – а теткина голова. Да, ей во многом можно сочувствовать, да, ей можно восхищаться – как обаятельной женщиной, да, можно ужаснуться ее страшной участи… но кто сделал ее несчастной? Поэты воспели эту участь, как красивую тему, только и всего, но поэты – что дети, любят все яркое и запоминающееся. Дура несчастная, - с досадой отзывался о шотландской королеве ее шурин Карл IX, - свернет себе шею, причем по своей вине…

Это такой короткий психологический тест для женщин: кто ты, Елизавета или Мария? Я, понятное дело – Тюдор, хотя чисто по-человечески вполне могу понять и барышню Стюарт. Хотя, будем откровенны, и Елизавета, и Мария не воплощают собой две полные противоположности, две антагонистичные фигуры. Мария – это Мария и ее двор, Стюарт + Риччио + Дарнлей + Меррей + Мейтленд + Мелвил + Босуэлл. Елизавета – это Елизавета и ее партия, Тюдор + Лестер + Рэли + Эссекс + Берли + Сесил-младший + Уолсингем… и так далее. Как ту, так и другую сделала свита. Но – первое и немалое отличие Елизаветы – она умела выбирать свою свиту.

Оно и понятно, их жизненный путь слишком различен. Елизавета получила власть почти тогда же, когда Мария ее навек утратила – в двадцать пять – двадцать семь лет. Но как – получила. Ради ее матери Анны Болейн Генрих Тюдор переменил веру и развелся с Екатериной Арагонской, и родись она мальчиком – не было бы никаких проблем. Единственная ее вина перед отцом, который буквально через год казнил ее мать и объявил ребенка бастардом, было то, что она – дочь Тюдоров, а не сын. Генрих получил законного наследника от Джейн Сеймур, принца Эдуарда, но дети этого короля долго не жили, и в Англии началось владычество юбок: Мария, дочь Марии Арагонской, кровавая Мэри, возвращавшая в Англию католичество путем инквизиции, Джен Грей, Елизавета… но и женщинам тогда путь к престолу лежал через Тауэр, а завершался плахой. По сути, в истории Марии Стюарт нет ничего удивительного. Елизавета к своим двадцати пяти – двадцати девяти годам – это умная, тонкая, хитрая женщина, для которой власть тождественна жизни, потому что только пребывание на троне спасает ее от плахи – когда отставных королев некуда девать, протестанты их попросту казнят, это не Франция, в которой существует белый траур и монастырь. И, разумеется, власть – это ее кровь, хлеб, достояние, замужество, дети… власть – это все. Она – в прямом смысле – пришла к ней искусством тонкой дипломатии (каково это – быть признанной незаконнорожденной, провести пол-отрочества в Тауэре, пройти на волосок от казни, и при всем том – остаться престолонаследницей, элементарно выжить среди таких милых родственников…), прошла по головам – хотя сама голов не рубила для достижения своей цели, разве для укрепления – упомянутой Марии Стюарт. Так разве отдаст она корону легкомысленной девчонке, которая и в своем-то хозяйстве навести порядок не может, а зачем-то (из чистой жадности), претендует на Альбион?

Цвейг откровенно пристрастен. Для него Елизавета - если не исчадие ада, как для Шиллера, ехидна в фижмах, то уж персонаж явно неприятный, отрицательный. Она и вероломна, она и хитра, она и истерична, она и не может загодя прикинуть, в чью пользу будет суд истории, она и отговорки себе нелепые выдумывает, лишь бы не оказать человеческую поддержку Марии Стюарт, да и чисто по женской части они противопоставлены, идолу мужчин - «смоковница бесплодная».
Но эта достойная дочь достойного отца выигрывает у Марии Стюарт не потому, что является воплощением женского коварства – она еще и является воплощением если не гениального ума, то гениальной осмотрительности, расчетливости, осторожности, то есть, качеств, которых у Стюарт не было отродясь. И не надо плакать о неумелом топоре палача – Мария поступила бы с Елизаветой точно так же при случае, а проиграла она не потому, что «простите, так получилось» (Цвейг выкладывает блестящие оправдания: ей не везло, с тех пор, как она влюбилась в Босуэлла, или ею безоговорочно владела чья-то черная воля, или обстоятельства были против нее… обстоятельства всегда за того, кто с союзе с небесами и самим собой), а потому что «здесь МУР, а не институт благородных девиц» (С).

Само собой, они очень разные. И внешне – тоже. Мария Стюарт миловидна (хотя ничто в ее портрете Клуэ не объясняет, почему вокруг нее постоянно творилась какая-то собачья свадьба в возрастах от старческого до подросткового). Елизавета – скорей оригинальна лицом, чем красива – это мордочка хорька, ласки, куницы, это рыжая бестия в тяжеленной робе, напоминающей расшитую жемчугами броню. А у Марии под платьем прослеживается женское тело, она – только женщина. И по несчастливой случайности – королева. Мария Стюарт – вдохновенная актриса в эпизоде, тут ей нет равных (верх, конечно – сцена казни, тут она развернулась вовсю), но у нее нет долгого драматического дыхания, она то и дело срывается с роли. Елизавета – внешне медлительна, но упорна, как легавая, взявшая след. Эта может тянуть ноту годами. Она на брюхе проползла к трону (потому что не было другого выбора, как выжить – не в последнюю очередь), к тому трону, который Мария получила в качестве младенческой погремушки, и всю жизнь только и делала, что придумывала, как бы половчее его потерять. Елизавета же довела свою пьесу до конца, расправившись с соперницей блестяще, причем большую часть времени Мария профессионально нарывалась на жестокую разборку. И нарвалась.

Оно и понятно. При том, что Мария Стюарт красива, обаятельна, обладает королевским происхождением, талантами к литературе и музыке, в житейских делах и – что гораздо хуже – в делах власти она перманентно переходит от «прелесть какая глупенькая» до «ужас какая дура». Помножьте это все на фамильную стюартовскую гордыню, прибавьте воспитание королевской дочери, предназначенной в королевы Франции – результат неизбежен. Ей некогда и незачем было так эмансипировать свой мозг на подковерное управление людьми, как Елизавете: ведь если вам и так все дано, но незачем думать, как получить то, чего у вас нет. Она еще могла очаровывать, но править – никогда.
Мария – законный ребенок. Это ее существенный козырь. Дочь французской принцессы и Иакова V Стюарта, буквально сразу после рождения, ввиду смерти отца – королева Шотландии. Генрих Тюдор, отец Елизаветы, сватает ее в невесты своему сыну Эдуарду, но после смерти Генриха Шотландия не горит желанием завязать с Альбионом родственные отношения, и перепродает девочку во Францию, в жены будущему королю. С шести до шестнадцати – она принцесса. Затем – королева царствующая, не более года, затем, сразу же – вдовствующая королева Франции. Будучи еще женой наследника французского престола, она умудряется нахамить Елизавете, включив, с подачи свекра, в герб английские регалии и именуясь королевой Английской (на правах правнучки Генриха VII). И вот за этот детский каприз она и поплатилась почти тридцать лет спустя – за угрозу законности власти Елизаветы Тюдор. Ну это ладно. Что делает она после смерти мужа, имея возможность остаться на сытных французских харчах и издалека показывать кукиш Тюдорше? Правильно, она возвращается туда, куда ее никто не ждет – в нищую, разоренную междоусобицами Шотландию, где ее с неудовольствием поджидает Джеймс Стюарт, граф Меррей, незаконный сын ее отца, ее сводный брат, регент королевства. В процессе возвращения – гениальная сцена рыданий на корабле: «Прощай, милая Франция, я больше тебя не увижу!». Иногда мне кажется, что Мария постоянно чувствовала рядом с собой присутствие благосклонной публики, но вот только что пьеса дурацкая – в упоении собственной игры не разглядела. Вот она в двадцать лет – шотландская королева. С братом они поладили, поровну поделив – ему власть, ей регалии. Тут бы и помириться, но впоследствии она избавится и от этого единственного союзника, который мог бы спасти ее бедовую голову – потому что вдруг решит, что способна править сама. Пока она отсутствовала, Шотландия, к слову сказать, стала почти наполовину протестантской. Что делает Мари? Правильно, при каждом удобном, паче неудобном случае, начинает размахивать своей католической верой, как красной тряпкой, перед светлыми, налившимися кровью, очами реформистов – пусть видят, суки, какая она праведная дочь римской церкви. Далее. Начинается комедия со сватовством к Марии Стюарт. Тут, спору нет, как и в отдельных прочих моментах, Тюдор повела себя, прямо скажем, ну совсем не самым умным образом. Потому что предлагать Марии выйти замуж за многократно использованного Роберта Лестера – это не воробьям фиги казать. Дадли – то еще сокровище, по рылу видать, что не из простых свиней. Сдается мне, что до известной степени Елизавета таким ходом пыталась саму себя избавить от искушения выйти за любимого женоубийцу Лестера, и одновременно – вознаградить его жирным куском за преданность. Но ей не хватило духу с ним действительно расстаться, типа – сердце не камень. Да еще это право престолонаследия – как горячая картофелина между двумя женщинами… Скажи, что я – законная королева; нет, сначала признай меня наследницей, как кровную родственницу; нет, сначала ты признай, что у меня больше прав на престол, чем у тебя, тогда и я признаю тебя наследницей… и так – до бесконечности, потому что обе шулеруют, обе друг дружку подозревают.

Генрих Дарнлей. Вот, называется, подвернулся под руку… Нет, с практической точки зрения она поступила очень правильно, хотя этот брак и не принес ей ни одной лишней короны – а кто из тогдашних венценосных женихов к ней только не сватался. Тюдор настаивала, чтоб был избран кто-либо из добрых ее подданных, и тогда-мол, непременно, мол, и поговорим о престолонаследии… Стюарт выбрала ни много, ни мало – королевского кузена по боковой линии (читаем в скобках – тоже имеющего право претендовать на трон Елизаветы), и не в том беда, что он был – трус, двурушник, «восковое сердце», подленький дурачок… Не может, говорите, по любви жениться ни один король? Так вот нате вам. Мария смогла, она в него влюбилась, как кошка. Ну, все мы бываем кошками время от времени, но когда может в результате пострадать жизнь, здоровье, и паче того – страна и власть, тут уж - слуга покорная. За Дарнлея можно было выходить либо не выходить – но влюбляться в него было, в сущности, ошибкой (тогда как, опережая ход рассказа, влюбляться в Босуэлла было вообще – государственной изменой…). Пылкая страсть первых месяцев, когда супруг возведен в сан короля Шотландии и профиль его отчеканен на монетах, не продолжилась и года. Вскоре Мария уже не дает себе труда скрывать свое отвращение к мужу. Сердцу не прикажешь, это понятно, но головой все-таки иногда нужно управлять. Все, что было подарено Дарнлею, так же у него и отнято (не без повода с его стороны), но за серию публичных унижений, за предпочтение – пусть не любовное, а чисто дружеское - в адрес безвестного музыканта Риччио – этот парень готов отомстить со всей злостью мелкого человека. Первая ошибка – нельзя было связывать свою судьбу королевы с ничтожеством, но вторая – нельзя было открыто дать понять ничтожеству, что он таковым является, нельзя было позволять себе публичных явных и неявных оскорблений на глазах у всего двора. Беременной женщине, которая носит наследника шотландского престола, не следовало уединяться по ночам с итальянцем для – пусть чисто политических – бесед, запирая двери от мужа, и фактически отказав ему от дома, тем паче, если из-за этой женщины три года назад уже казнили Шателяра, купившегося на ее невинный флирт и заплатившего за свою ошибку головой. Под удар поставлена репутация королевы, но что еще важнее – репутация неродившегося ребенка, поскольку Дарнлей с подачи подстрекающих его лордов чуть ли не сам готов обвинить ее в неверности – внешних поводов к тому Мария подает будь здоров. Результат ситуации: компания до зубов вооруженных громил вламывается как-то под вечер в личные комнаты беременной на пятом месяце женщины, и, пока добрый муж держит ее за руки (возможно, что и для того, чтоб в нее можно было выстрелить из пистолета – один из заговорщиков чудом промазал), дико вопящего Риччио выволакивают из-за ее стола (чуть ли не отрывая от ее юбок) и зверски (без преувеличения) убивают в соседней комнате… Да-да, я понимаю, простить такое мужу невозможно. Для нормальной женщины – но не для королевы. И Мария Стюарт блестяще играет в эпизоде сцену прощения мужа, который тут же ей выдает всех заговорщиков с головой и помогает бежать из заточения. Что надо было сделать потом? Простить всех, сделать вид, что ничего не было, а затем отравить по одному. Ну да щас… А между тем, эпизод с Риччио стоит ей серьезных затрат репутации – при рождении сына ей чуть ли три раз подряд приходится объявлять Дарнлею в присутствии свидетелей, это-де твой сын, и ничей другой. Значит, понимает, что замаралась уже по колено… Но сделала ли выводы? Да щас – два раза.
Вот этот-то младенец, кстати, его появление на свет, и исторг у ее старшей соперницы Елизаветы (соперницы в веках и на сцене жизни) тот трагический вопль: «У королевы Шотландии прекрасный сын, а я – смоковница бесплодная!». Но она и украдет впоследствии у Марии сына, перекупив его верность.

И вот где-то тут подворачивается под руку Босуэлл. Вначале все тихо-мирно, он – ее главный по летающим тарелочкам, она сама женит его на девице Хантлей… Бичом ее жизни было кокетство бессмысленное и безобразное, а попросту – «бедняжка шестнадцать раз была замужем, не считая легких увлечений» (С). Я бы еще сказала, что вольный этикет французского двора, где она воспитывалась, не коррелировал с шотландскими реалиями – типа только что в тартанах с гор спустились, тонких намеков не понимаем. Но Шателяр, простите, все француз был, а тоже не так понял. Вот и Босуэлл типа не догнал. Цвейг со всей пристойностью намекает на то, что он попросту изнасиловал королеву. Стоп-кадр. Что в этом случае надо делать? Правильно: громко кричать, что ничего не было, да как вы смеете, топать ногами, звать брата Меррея, и под фанфары тащить мерзавца на плаху, и с балкона наблюдать его казнь, нежно улыбаясь мужу… Тем паче и прецедент был – Шателяр. Давно замечено: в политике власть имущим сходят с рук любые нелепости, если они надлежащим образом обставлены ритуалом. А что сделала Мария Стюарт? Правильно. Влюбилась в Босуэлла, стала его любовницей, и с тех пор только и мечтала, куда девать незадачливого супруга. Она даже развела его с женой, на которой недавно женила, правда, для Босуэлла это «нэ имэло значэния», и королева все равно осталась на положении любовницы при законной супруге. Единственное, что этот кондотьер понимал четко – если Дарнлея не станет, Мария с радостью отдаст ему трон в качестве бесплатного приложения к телу, поскольку обезумевшая от любви женщина была готова на все, лишь бы навечно охомутать его в законный брак.

Если не ошибаюсь, Гораций сказал о Клеопатре – чудовище судьбы, fatale monstrum. Но Клеопатра – обелиск черного гранита, о который разбивались неосторожные корабли, тогда как Мария Стюарт – всего лишь ребенок с арбалетом в руках. Не будь во мне доли почтительности к образу ее смерти, я бы сказала: обезьяна с гранатой. А Цвейг это поэтично называет: магия смерти, имея ввиду, что практически все, кто принял участие в судьбе Марии Стюарт, тем или иным образом погибали. Особенно, если она выражала к ним нежные чувства. Ей, как говорит Цвейг, «почему-то не везло – все ее женихи умирали невовремя».

Кроме смерти, посочувствовать можно только ее любви – потому что в безумной и, в общем-то, преступной страсти к Босуэллу она окунулась в помои с головой, прошла по всем теневым закоулкам. Посочувствовать женщине – да, но понять королеву – нет. В стихах, посвященных ему (это общее безумие влюбленных женщин, что стихи могут что-то изменить – не могут, но пишутся потому, что легче сдохнуть, чем промолчать) она говорит, что готова пожертвовать ради него всем – сыном, честью, короной, готова «чужой стать в собственной отчизне». Она и выполнила этот обет по полной программе – и в полной же экзальтации. Есть уровень опьянения чувств, в котором поступок безумный, самоубийственный приносит невыразимое удовлетворение, когда он посвящен сердечному божеству. Как женщина, она была невозможно несчастна – при том, что Босуэлл нисколько не любил ее: в конце концов, она утратила и честь, и сына, и власть, и свободу, и сделалась не пособницей даже, а соучастницей убийства собственного мужа. Но королева… королева должна иметь вместо сердца счетчик Гейгера, который будет мерзко верещать при превышении дозы эмоций, пробуждая от любовного сна. И если это не происходит – значит, даме генетически запрещено соваться во властный рай, где придверники играют топорами.
Но в чем Марии сочувствовать невозможно – так это в ее участии в убийстве Дарнлея. Муж уже давно носа не кажет в Эдинбург, понимая, что там не медом мазано, но она направляется в дом его отца и увозит Дарнлея, больного, в оспе, с собой – на верную смерть. Не вопрос: кровь за кровь, и все такое. Но даже если вспомнить его участие в смерти Риччио, его предательства, его трусость – есть что-то невыразимое черное в том, как она, эта верная дочь католической церкви, ему отплатила. Она его предала – сколько б не твердил Цвейг о злой воле Босуэлла, это целиком на совести Марии Стюарт. Она поехала к мужу, который питал к ней плохо объяснимую, почти животную слабость, с целью уговорить его довериться – и уговорила, с целью забрать из безопасного для него убежища – и забрала, с целью отвезти в приготовленный для взрыва дом – и отвезла, и чуть ли не до последнего часа была с ним мила и любезна. Письменные ее угрызения совести – да, были, но «на суде она говорила, что ей нечем кормить ребенка» (С), угрызения – одно, а законченное деяние – другое. Предатели у Данте, если не ошибаюсь, помещены в последнем круге ада. У нее был шанс этого не сделать – но она это сделала, а Босуэлл? Простите, он же не закапывал младенца в лесу. С ним все ясно. Он умрет в датской темнице.

Итак, наивная душа второго мужа Марии Стюарт отправляется на небеса судиться с Богом по поводу своих прегрешений. Вся тогдашняя политическая элита прекрасно понимает, в чем дело, и ей это не нравится – не потому, что мужей убивать грешно, а потому что некрасиво через пару месяцев после смерти мужа венчаться с его убийцей. Цвейг, опять-таки деликатно – мол, ждать не могла, была беременна. Да господи боже мой! Кого и когда из венценосных женщин останавливал этот факт? Было два пути разрешения ситуации, но оба они шли через казнь Босуэлла: первым этапом надо было его с помпой казнить, и братец Меррей охотно помог бы. Конечно, Босуэлл – лорд Приграничья, и его люди куда свирепее среднестатистического шотландца, но есть же, черт возьми, наемные убийцы, опять-таки яд, тюремное заключение, куда сажаешь вроде как для вида, но оставляешь навсегда… Даже среди простолюдинов в открытую называли его имя, как имя убийцы короля. И народ, и знать – каждый из своих интересов – превознесли бы за это деяние мученицу Марию, и она была бы в крупном фарте – и от мужа избавилась, и от любовника, который – что каторжная цепь на шее. А уж потом… при Боккаччо, кажется, ребенок, родившийся спустя 10 месяцев со смерти мужа у женщины – считался законным ребенком покойного, это – если уж нет возможности вытравить плод, или родить тайно, или объявить ребенка мертворожденным (как впоследствии и было сделано). Казнить Босуэлла ей советовали все – даже не склонная к сочувствию Елизавета в неожиданно корректном письме. Что сделала Мария Стюарт? Правильно. Ничего.

Не столько смерть Дарнлея, сколько наглость Босуэлла после женитьбы на Марии – вот что стало роковым камнем, катящимся с горы, и той соломинкой, которая сломала хребет волу… Ведь даже в бою у Карберри-хилла мятежные лорды предлагают ей всего лишь отказаться от Босуэлла…
С поражения у Карберри-хилла начинается для Марии Стюарт черед заточений в различных замках своей страны, а затем – и милой Англии, куда она – о наивность! – пришла просить помощи. И она бы ее получила, если бы повела себя правильно. У монарха есть великое право врать, корона своим отсветом обеляет любую ложь. Давать клятвы и не сдерживать их – самое милое дело. Но Мария, всерьез не делавшая того, что могло расположить к ней Елизавету – а именно, не признавшая ее прав на трон, высаживается на побережье Альбиона реальной угрозой католической революции. С этого момента война женщин начинается не на жизнь, а на смерть, и на свет божий выплывают грехи Марии, один черней другого, и самая ее простая опрометчивость становится преступлением, и все, что она не делает, оборачивается против нее. Первым делом нужно было купить себе свободу любой ценой – она этого не сделала. Отречься от прав на трон – легко! Когда выйдешь, так же легко взять свои слова обратно, на то ты и королева. Можно было даже принять протестантство – потому что на самом деле, католическим монархам было «глубоко плевать, какие там цветы» (С), никто из них так уж особенно и не пекся о восстановлении на троне Марии Стюарт. Следовало любым путем договориться с Елизаветой, выйти, выждать время, добиться, чтоб прежние грешки забылись, и – появиться во всеоружии как раз тогда, когда этого никто не ждал. Нужно было не быть дурой, а прикинуться ею. Тогда, как знать – как бы повернулась история, но жизнь Мария могла бы себе сохранить. А то и – вернуть трон. Но в том и беда, что Марию никогда не интересовал трон, как таковой, ее волновала возможность сказать «я – королева». Вместо того, чтоб переписываться с родственниками Гизами, следовало сделаться Тартюфом в юбке, следовало образумиться и приняться за голый расчет – на это у пленницы было пятнадцать лет времени. И закончились эти пятнадцать лет заговором Беббингтона, как говорят, сфабрикованным, но – она же его одобрила!

Как видно из перечисленного, Елизавете не приходилось даже прилагать усилий – ее обожаемая сестрица всю жизнь только и делала, что совала голову в петлю, и разве что не затягивала ее на собственной шее. В этой шахматной партии опытный государственный деятель сошелся в игре с ребенком, который даже не знает правил. Елизавете мало что нужно было делать самой… кроме как – принять решение: рубить - не рубить. Цвейг может пафосно рассуждать, что Елизавета-мол могла растоптать Марию своим благородством, простив ее, а казнив – дала пропуск в века. Все так, но человек живет не в веках, а в каком-то конкретном отрезке времени, и в свой час Елизавета была абсолютно права: она не могла не казнить Марию Стюарт. Но искренне желала, чтоб кто-нибудь взял эту ответственность на себя, и ей даже удалось поверить, что она сама, Елизавета, ни к чему не причастна. У Тюдор была слабость считать себя милосердной. И она дала, действительно, Марии прекрасный повод последний раз выступить сольно (и правда, у публики тряслись поджилки, и было отчего), а поэтам – шанс воспеть ее как мученицу. Есть такие люди в череде королей – по несчастной случайности родившиеся в мантии, заложники своих венценосных судеб. Таковы, например, в русской истории Петр III, Павел, Иван Антонович… Это та ситуация, когда человека губит его голубая кровь, когда на месте прачки или сапожника он прожил бы сто лет, и был бы счастлив своим уделом…
Но – не судьба.
А судьбу человек зачастую определяет собственными руками.
Мария Стюарт так и ушла бы в вечность тенью, если б не седая ее голова, выкатившаяся из парика прямо в руках у палача, если б не поэты, видевшие в ней последнюю королеву трубадуров, тогда как она просто была – трава, ветром колеблемая.

«Тебя прощают. Не будут больше подавать платок» (С)

Вот, собственно, что можно вынести из «Марии Стюарт» Стефана Цвейга.

[ Вира ] [ О чем это я ] [ Майна ]